Голос человека. Константин Симонов.

   Константин Михайлович Симонов (1915-1979) - широко известный советский поэт, писатель, публицист. Выдвинутый после войны в руководство Союза писателей СССР, он оказался в достаточной близости к высшей власти, к Сталину и даже избирался на ХIХ съезде кандидатом в члены ЦК КПСС. В книге "Глазами человека моего поколения. Размышления о Сталине", изданной много позже ( в 1988 году) и написанной на основании дневника, Симонов вспоминает о времени рубежа 40-50-х гг. В частности, вспоминает о пленарном заседании ЦК, на котором Сталин обрушился с нападками на своих ближайших соратников - Молотова и Микояна. Прочтите этот отрывок, дайте свой комментарий. Кто такой Молотов? Микоян? Какая задача и сверхзадача стояли перед Сталиным? Может быть, у него была и "сверхсверхзадача"?
   У Вас будет 5 минут.

   Пленум ЦК - первый, на котором я присутствовал в своей жизни, и единственный, на котором я видел Сталина, состоялся 16 октября (1952 г. - В.А.).
   Когда ровно в назначенную минуту начался пленум, все уже сидели на местах, и Сталин вместе с остальными членами Политбюро, выйдя из задней двери, стал подходить к столу президиума, собравшиеся в Свердловском зале захлопали ему. Сталин вошел с очень деловым, серьезным, сосредоточенным лицом и , быстро взглянув в зал, сделал очень короткий, но властный жест рукой - от груди в нашу сторону. И было в этом жесте выражено и то, что он понимает наши чувства к себе, и то, что мы должны понять, что этого сейчас не надо, что это пленум ЦК, где следует заняться делами.
   Один из членов ЦК, выступая на пленуме, стоя на трибуне, сказал в заключение своей речи, что он преданный ученик товарища Сталина. Сталин, очень внимательно слушавший эту речь, сидя сзади ораторов в президиуме, коротко подал реплику: "Мы все ученики Ленина".
   Выступая сам, Сталин, говоря о необходимости твердости и бесстрашия, заговорил о Ленине, о том, какое бесстрашие проявил Ленин в 1918 году, какая неимоверно тяжелая обстановка тогда была и как сильны были враги.
   - А что же Ленин? - спросил Сталин. - А Ленин - перечитайте, что он говорил и что он писал тогда. Он гремел тогда в этой неимоверно тяжелой обстановке, гремел, никого не боялся. Гремел.
   Сталин дважды или трижды, раз за разом повторил это слово: "Гремел!"
   Затем в связи с одним из возникших на пленуме вопросов, говоря про свои обязанности, Сталин сказал:
   - Раз мне это поручено, я это делаю. А не так, чтобы это было только записано за мною. Я не так воспитан, - последнее он сказал очень резко.
   Весь пленум продолжался два или два с небольшим часа, из которых примерно полтора часа заняла речь Сталина, а остальное время речи Молотова и Микояна и завершившие пленум выборы исполнительных органов ЦК. Пока говорил Сталин, пленум вел Маленков, остальное время - сам Сталин. Почти сразу же после начала Маленков предоставил слово Сталину, и тот, обойдя сзади стол президиума, спустился к стоявшей на несколько ступенек ниже стола президиума, по центру его кафедре. Говорил он от начала и до конца все время сурово, без юмора, никаких листков или бумажек перед ним на кафедре не лежало, и во время своей речи он внимательно, цепко и как-то тяжело вглядывался в зал, так, словно пытался проникнуть в то, что думают эти люди, сидящие перед ним и сзади. И тон его речи, и то, как он говорил, вцепившись глазами в зал, - все это привело всех сидящих к какому-то оцепенению, частицу этого оцепенения испытал на себе. Главное в его речи сводилось к тому, что он стар, приближается время, когда другим придется продолжать делать то, что он делал, что обстановка в мире сложная и борьба с капиталистическим лагерем предстоит тяжелая и что самое опасное в этой борьбе дрогнуть, испугаться, отступить, капитулировать.
   Говорилось все это жестко, а местами более чем жестко, почти свирепо. Может быть, в каких-то моментах его речи и были как составные части элементы игры и расчета, но за всем этим чувствовалась тревога истинная и не лишенная трагической подоплеки. Именно в связи с опасностью уступок, испуга, капитуляции Сталин и апеллировал к Ленину в тех фразах, которые я уже приводил… Сейчас, в сущности, речь шла о нем самом, о Сталине, который может уйти, и о тех, кто может после него остаться. Но о себе он не говорил, вместо себя говорил о Ленине, о его бесстрашии перед лицом любых обстоятельств.
   Главной особенностью речи Сталина было то, что он не счел нужным говорить вообще о мужестве или страхе, решимости или капитулянтстве. Все, что он говорил об этом, он привязал конкретно к двум членам Политбюро, сидевшим здесь же, в этом зале, за его спиною, в двух метрах от него, к людям, о которых я, например, меньше всего ожидал услышать то, что говорил о них Сталин.
   Сначала со всем этим синодиком обвинений и подозрений в нестойкости, в нетвердости, подозрений в трусости, капитулянтстве он обрушился на Молотова. Это было настолько неожиданно, что я сначала не поверил своим ушам, подумал, что ослышался или не понял. Оказалось, что именно так. Из речи Сталина следовало, что человеком, наиболее подозреваемом им в способности к капитулянтству, человеком самым в этом смысле опасным, был для него в этот вечер, на этом пленуме Молотов. Он говорил о Молотове долго и беспощадно, приводил какие-то примеры неправильных действий Молотова, связанных главным образом с теми периодами, когда он, Сталин, бывал в отпусках, а Молотов оставался за него и неправильно решал какие-то вопросы, которые надо было решить иначе… Обвинения, которые он излагал, были какими-то недоговоренными, неясными и неопределенными…
   Я так и не понял, в чем был виноват Молотов, понял только, что Сталин обвиняет его за ряд действий в послевоенный период, обвиняет с гневом такого накала, который, казалось, был связан с прямой опасностью для Молотова, с прямой угрозой сделать те окончательные выводы, которых, памятуя прошлое, можно было ожидать от Сталина. В сущности, главное содержание своей речи, всю систему обвинений в трусости и капитулянтстве, и призывов к ленинскому мужеству и несгибаемости Сталин конкретное прикреплял к фигуре Молотова: он обвинялся во всех тех грехах, которые не должны иметь место в партии, если время возьмет свое и во главе партии перестанет стоять Сталин.
   При всем гневе Сталина, иногда отдававшем даже невоздержанностью, в том, что он говорил, была свойственная ему железная конструкция. Такая же конструкция была и у следующей части его речи, посвященной Микояну, более короткой, но по каким-то своим оттенкам, пожалуй, еще более злой и неуважительной.
   В зале стояла страшная тишина. У членов Политбюро, сидевших сзади Сталина за трибуной, были окаменевшие, напряженные, неподвижные лица. Они не знали так же, как и мы, где и когда остановится Сталин, не шагнет ли он после Микояна еще на кого-то. Они не знали, что еще предстоит услышать о других, а может быть, и о себе. Лица Молотова и Микояна были белыми и мертвыми… Сталин кончил, вернулся, сел за стол, а они - сначала Молотов, потом Микоян - спустились один за другим на трибуну, где только что стоял Сталин, и там - Молотов дольше, Микоян короче - пытались объяснить Сталину свои действия и поступки, оправдаться, сказать ему, что это не так, что они никогда не были ни трусами, ни капитулянтами и не убояться новых столкновений с лагерем капитализма и не капитулируют перед ним.
   После той жесткости, с которой говорил о них обоих Сталин, после той ярости, которая звучала во многих местах его речи, оба выступавших казались произносившими последнее слово подсудимыми, которые, хотя и отрицают все взваленные на них вины, но вряд ли могут надеяться на перемену в своей, уже решенной Сталиным судьбе. Странное чувство, запомнившееся мне тогда : они выступали, а мне казалось, что это не люди, которых я довольно много раз и довольно близко от себя видел, а белые маски, надетые на эти лица, очень похожие на сами лица и в то же время какие-то совершенно не похожие, уже неживые.
   Не знаю, почему Сталин выбрал в своей последней речи на пленуме ЦК как два главных объекта недоверия именно Молотова и Микояна. То, что он явно хотел скомпрометировать их обоих, принизить, лишить ореола одних из первых после него самого исторических фигур, было несомненно. Он хотел их принизить, особенно Молотова, свести на нет тот ореол, который был у Молотова, был, несмотря на то, что, в сущности, в последние годы он был в значительной мере отстранен от дел, несмотря на то, что Министерством иностранных дел уже несколько лет непосредственно руководил Вышинский, несмотря на то, что у него сидела в тюрьме жена, - несмотря на все это, многими и многими людьми - и чем шире круг брать, тем их будет больше и больше, - имя Молотова называлось или припоминалось непосредственно вслед за именем Сталина. Вот этого Сталин, видимо, и не желал. Это он стремился дать понять и почувствовать всем, кто собрался на пленум, всем старым и новым членам и кандидатам ЦК, всем старым и новым членам исполнительных органов ЦК, которые еще предстояло избрать. Почему-то он не желал, чтобы Молотов после него, случись что-то с ним, остался первой фигурой в государстве и в партии. И речь его окончательно исключала такую возможность.
   Допускаю. Что, зная Молотова, он считал, что тот не способен выполнять первую роль в партии и в государстве. Но он бил Молотова как раз в ту точку, как раз в тот пункт, который в сознании людей был самым сильным "за" при оценке Молотова. Бил ниже пояса, бил по представлению, сложившемуся у многих, что как бы там ни было, а Молотов все-таки самый ближайший его соратник. Бил по представлению о том, что Молотов самый твердый, самый несгибаемый последователь Сталина. Бил, обвинял в капитулянтстве, в возможности трусости и капитулянтства, то есть как раз в том, в чем Молотова никто не подозревал. Бил предательски и целенаправленно, бил, вышибая из строя своих возможных преемников…
   И еще одно. В другой, короткой речи, предшествовавшей избранию исполнительных органов ЦК, …Сталин, стоя на трибуне и глядя в зал, заговорил о своей старости и о том, что он не в состоянии исполнять все те обязанности, которые ему поручены. Он может продолжать нести свои обязанности Председателя Совета Министров, может исполнять свои обязанности, ведя, как и прежде, заседания Политбюро, но он больше не в состоянии в качестве Генерального секретаря вести еще заседания Секретариата ЦК. Поэтому от этой последней своей должности он просит его освободить, уважить его просьбу… А сзади него сидело Политбюро и стоял за столом Маленков, который, пока говорил Сталин, вел заседание. И на лице Маленкова я увидел ужасное выражение - не то чтоб испуга, нет, не испуга, - а выражение, которое может быть у человека, яснее всех других осознававшего ту смертельную опасность, которая нависла у всех над головами и которую еще не осознали другие : нельзя соглашаться на эту просьбу товарища Сталина, нельзя соглашаться, чтобы он сложил с себя вот это одно, последнее из трех его полномочий, нельзя. Лицо Маленкова, его жесты, его выразительно воздетые руки были прямой мольбой ко всем присутствующим немедленно и решительно отказать Сталину в его просьбе. И тогда, заглушая раздавшиеся уже и из-за спины Сталина слова: "Нет, просим остаться!", или что-то в этом духе, зал загудел словами: "Нет! Нельзя! Просим остаться! Просим взять свою просьбу обратно!"
   Не берусь приводить всех слов, выкриков, которые в этот момент были, но, в общем, зал что-то понял и, может быть, в большинстве своем понял раньше, чем я , … понял сразу, что Сталин вовсе не собирался отказываться от поста Генерального секретаря, что это проба, прощупывание отношения пленума к поставленному им вопросу - как , готовы они, сидящие сзади него в президиуме и сидящие впереди него в зале, отпустить его, Сталина, с поста Генерального секретаря, потому что он стар, устал и не может нести еще эту, третью свою обязанность.
   То, что вместо Политбюро будет избран Президиум, было уже известно из утвержденного нового Устава. То, что в этом Президиуме будет двадцать пять человек и таким образом прежнее Политбюро составит даже менее половины Президиума, было неожиданностью.
   Главное же удивление мое было связано с тем, что, несмотря на яростную по отношению к Молотову и Микояну речь Сталина, они оба оказались в составе Президиума, - у меня это вызвало вздох облегчения. Но вслед за этим Сталин, хотя этого и не было в новом Уставе партии, предложил выделить из состава президиума Бюро Президиума, то есть, в сущности, Политбюро под другим наименованием. И вот в это Бюро из числа старых членов Политбюро не вошли ни Молотов, ни Микоян.

Конст. Симонов. Глазами человека моего поколения. М., 1988. С. 239 - 247.

к оглавлению