Искусство и действительность - два противоположных полюса, границы пространства человеческой деятельности.
   В пределах этого пространства и развертывается все разнообразие поступков человека. Хотя объективно искусство всегда тем или иным способом отражает явления жизни, переводя их на свой язык, сознательная установка автора и аудитории в этом вопросе может быть троякой. Во-первых, искусство и внехудожественная реальность рассматриваются как области, разница между которыми столь велика и принципиально непреодолима, что самое сопоставление их исключается. Так, например, до последней войны в Екатерининском царскосельским дворце хранился портрет императрицы Елизаветы (кисти Каравака, в котором лицо, выполненное с сохранением портретного сходства, было соединено с обнаженным телом Венеры. Для художественного сознания более поздних эпох такое полотно должно было казаться неприличным, а учитывая социальный статус изображенной на нем особы, - и прямо дерзким. Однако зрители XVIII века смотрели на картину иначе. Им и в голову не могло прийти увидеть в обнаженном женском теле изображение реального тела Елизаветы Петровны. Они видели в картине соединение текстов с двумя различными мерами условности: лицо было портретно и, следовательно, отнесено к определенной внешней реальности как ее изображение; тело же вписывалось в нормы аллегорической живописи, которая оперировала эмблемами, являющимися знаками предметов, а не их изображениями.
   Как лицо Екатерины II и орел у ее ног на известной картине Д. Левицкого дают различную меру условности (лицо изображает лицо, а орел изображает власть), так и лицо и тело на портрете Елизаветы по-разному соотносились с миром внехудожественной реальности. На известном памятнике Суворову в Петербурге (М. Козловский) элементы портретного сходства в изображении лица, пусть даже идеализированного, сочетаются с совершенной условностью античной трактовки фигуры. Стилистический контраст при этом не сглаживается, а демонстративно подчеркивается. Г. Державин перенес этот принцип контрастного соединения в поэтический портрет Суворова:
   Кто перед ратью будет пылая
   Ездить на кляче, есть сухари... ("Снигирь").
   Портретность и условность здесь соединяются в подчеркнуто контрастное целое. Таким образом, там, где изобразительные искусства или театр (например, балет) оперируют заведомо условными знаками и отношение между изображением и содержанием определяется не подобием, а исторической конвенцией, возможность "спутать" эти два плана исключается, и между полотном и зрителем, сценой и залом возникает непреодолимая грань. Художественное и внехудожественное пространства отделены столь резкой чертой, что могут лишь взаимосоотноситься, но не взаимопроникать. Второй подход к соотношению искусства и внехудожественной реальности заключается во взгляде на искусство как на область моделей и программ. Активное воздействие направлено из сферы искусства в область внехудожественной реальности. Жизнь избирает себе искусство в качестве образца и спешит "подражать" ему. В-третьих, жизнь выступает как область моделирующей активности - она создает образцы, которым искусство подражает. Если во втором случае искусство дает формы жизненному поведению людей, то в третьем - формы жизненного поведения определяют поведение художественное, особенно сценическое. Сознавая всю условность такой характеристики, можно сопоставить первый случай с классицизмом, второй - с романтизмом и третий с реализмом. Историки литературы и искусства часто говорят о "классицизме" или "неоклассицизме" культуры начала XIX века. Б. В. Томашевский говорил о стиле "ампир" как возрождении классицизма в литературе и архитектуре начала XIX века.
   Л. Я. Гинзбург писала: "Карамзинисты, конечно, не классики по содержанию и по форме своего искусства, но они классики по своей исторической функции, по той роли, которую им пришлось играть в литературе 1810-х годов, куда они внесли дух систематизации и организованности, нормы "хорошего вкуса" и логическую дисциплину. Для решения этих задач им понадобилась (разумеется, в смягченном виде) стройная стилистическая иерархия классицизма". Исследователи культуры отмечают в эпоху ампира новую волну увлечения античностью. При этом обычно цитируют известное место из мемуаров Ф. Вигеля: "Новые Бруты и Тимолеоны захотели, наконец, восстановить у себя образцовую для них древность. Везде показались алебастровые вазы с иссеченными мифологическими изображениями, курительницы и столики в виде треножников, курульские кресла, длинные кушетки, где руки опирались на орлов, грифонов или сфинксов".
   "Увлечение классицизмом было так сильно в России, что все художники, работавшие в этом направлении, пользовались огромным успехом у своих современников. Мартос и гр. Федор Толстой образуют границы, в которых заключена история русского стиля Империи". С. Глинка в своих мемуарах интересно сблизил культ античности 1800-х годов, с одной стороны, с гражданственностью и свободолюбием, а с другой - с культом военной славы, которая в первые годы нового века облекалась в формы бонапартизма (национальные интересы России и Франции еще не пришли в столкновение; вспомним о бонапартизме Пьера и Андрея Болконского). "Голос добродетелей древнего Рима, голос Цинциннатов и Катонов громко откликался в пылких и юных душах кадет. Древний Рим стал и моим кумиром. Не знал я, под каким живу правлением, но знал, что вольность была душою римлян". Этот воинственный классицизм определил, например, трактовку русского архитектурного ампира в начале XIX столетия: "Памятники, фронтоны и карнизы домов украшаются аля-греками, львиными мордами, шлемами, щитами, копьями и мечами. Даже на церковных стенах появляются атрибуты войны".
   Еще более заметен поворот к классицизму в западноевропейской культуре. Во Франции, где классицизм, выйдя за рамки культуры определенной эпохи, приобрел значение национальной традиции, эта тенденция, по сути, не прерывалась, лишь меняя свою окраску при переходе от Революции к Империи. Но и Германия, пережив штюрмерское отрицание классических форм культуры, вновь обратилась к ним в творчестве позднего Шиллера, Гёте. Итак, может показаться, что традиция классицизма или продолжалась без перерыва (Франция), или была реставрирована в сравнительно неизмененном виде (Россия, Германия). Такое заключение было бы весьма ошибочным. Некоторыми исследователями отмечалось уже, что "неоклассицизм" был, несмотря на свои декларации, по сути дела, замаскированным романтизмом (Г. А. Гуковский).
   Для специальных задач настоящей книги нам нет надобности рассматривать вопрос во всей его полноте. Остановимся лишь на одном его аспекте. При сходстве, в ряде случаев, структуры текста произведений классицизма и неоклассицизма, решительно меняется общий смысл текста, если принять во внимание отношение к нему аудитории и формулу соответствия внетекстовой реальности. Как было уже отмечено, классицизм разгораживал искусство и жизнь непреодолимой гранью. Это приводило к тому, что, восхищаясь театральными героями, зритель понимал, что их место - на сцене, и не мог, не рискуя показаться смешным, подражать им в жизни. На сцене господствовал героизм, в жизни - приличие. Законы и того и другого были строги и неукоснительны для художественного или реального пространства. Напомним шутку Г. Гейне, который говорил, что современный Катон, прежде чем зарезаться, понюхал бы, не пахнет ли нож селедкой. Смысл остроты - в смешении несоединимых сфер - героизма и хорошего тона. Когда Сумароков в разгар своего конфликта с московским главнокомандующим П. Салтыковым (в 1770 году) написал патетическое письмо Екатерине II, императрица резко указала ему на "неприличие" перенесения в жизнь норм театрального монолога: "Мне, - писала она драматургу, всегда приятнее будет видеть представление страстей в ваших драмах, нежели читать их в письмах". А воспитанный в той же традиции вел. кн. Константин Павлович много лет спустя писал своему наставнику Лагарпу: "Никто в мире более меня не боится и не ненавидит действий эффектных, коих эффект рассчитан вперед, или действий драматических, восторженных".
   Между тем в начале XIX века грань между искусством и бытовым поведением зрителей была разрушена. Театр вторгся в жизнь, активно перестраивая бытовое поведение людей. Монолог проникает в письмо, дневник и бытовую речь. То, что вчера показалось бы напыщенным и смешным, поскольку приписано было лишь сфере театрального пространства, становится нормой бытовой речи и бытового поведения. Люди Революции ведут себя в жизни как на сцене. Когда Жильбер Ромм [1], приговоренный к гильотине, закалывается и, вырвав кинжал из раны, передает его другу, он повторяет подвиг античного героя, известный людям его эпохи по многочисленным отражениям в театре, поэзии и изобразительном искусстве.
   Искусство становится моделью, которой жизнь подражает. Примеры того, как люди конца XVIII - начала XIX века строят свое личное поведение, бытовую речь, в конечном счете свою жизненную судьбу по литературным и театральным образцам, весьма многочисленны. Тот, кто занимался историей бытовых текстов той поры, знает, как резко меняется их стиль, приближаясь к нормам, выработанным в чисто литературной сфере. Уже поколение 90-х годов следует в своем реальном поведении образцам, почерпнутым из римской литературы и театральных зрелищ XVIII века.
   С. Глинка в молодости, пропитанный "римским" героизмом, в своем дневнике дал многочисленные примеры восприятия жизни через призму литературы. Глинки были не богаты. На фоне петербургской дворянской жизни их можно было попросту считать нищими. Но то, что по бытовым нормам могло оцениваться как неудобство, недостаток или даже неприличие, сквозь призму "римского" героизма воспринималось как гражданская добродетель. "Римская" поэтизация бедности, придававшая материальной нужде театральное величие, была в дальнейшем свойственна многим декабристам, но ей решительно оставались чужды разночинцы-интеллигенты следующего поколения. Например, С. Глинка передал эти чувства своему брату декабристу Федору, знаменитому бессребренику. Трактовка С. Глинкой поведения бесстрашного Якова Кульнева интересна еще и тем, что иные современники "расшифровывали" его действия совсем несходным образом. То, что Глинке казалось римской добродетелью, Д. Давыдов истолковывал как оригинальность и чудачество в духе Суворова:
   Поведав подвиги усатого героя,
   О муза, расскажи, как Кульнев воевал,
   Как он среди снегов в рубашке кочевал
   И в финском колпаке являлся среди боя.
   Пускай услышит свет
   Причуды Кульнева и гром его побед.
   Интересно, что герои Гоголя, Л. Толстого или Достоевского, то есть текстов, которые сами подражают жизни, читательского подражания не вызвали. Особенную роль в культуре начала XIX века в общеевропейском масштабе сыграл театр. Это тем более показательно, что роль театра ни в коей мере в эту эпоху не пропорциональна месту драматургии в общей системе литературных текстов. Театрализуется эпоха в целом. Специфические формы сценичности сходят с театральной площадки и подчиняют себе жизнь. В первую очередь это относится к культуре наполеоновской Франции. Когда русские путешественники, после Тильзита, оказались в Париже, их поразила ритуализованность и пышность тюльерийского двора, очень далекая от нарочитой простоты петербургской придворной жизни при Александре I (привыкшие к пышности екатерининского двора, люди старшего поколения видели в этом проявление скупости императора).
   Подробное описание впечатления, которое оставлял парижский придворный ритуал на русских путешественников, дает граф Е. Ф. Комаровский в своих мемуарах: "Съезд во дворец был премноголюдный; весь дипломатический корпус, все первые члены, военные, штатские и придворные составляли двор превеликолепным. Несколько маршалов в мантиях, полном своем мундире и всякий из них с жезлом в руке, придавали оному еще более величия. Придворный мундир был красного цвета с серебряным шитьем по борту и обшлагам. Посреди сего двора, блестящего золотом и серебром, Наполеон в простом офицерском, егерского полка, мундире делал величайшую оттенку. Ничего не было величественнее и вместе с тем воинственнее, как вид на каждой ступени высокой лестницы Тюльерийского дворца стоявших по обеим сторонам в медвежьих шапках гренадер императорской гвардии, мужественного и марциального вида, украшенных медалями и шевронами". Далее описывается ритуал представления императрице Жозефине и принцессам: "Когда партии в карты были составлены, то отворялись обе половинки двери, и все мужчины и дамы должны были идти по одиночке отдать, - так называлось, поклон императрице, обеим королевам: гишпанской, голландской и принцессе Боргезе, которые отвечали небольшим поклоном. В сие время Наполеон стоял в той же комнате и как будто всем делал инспекторский смотр. Для дам сия церемония была весьма затруднительна, ибо они, не оборачиваясь, а только отталкивая ногой предлинные хвосты их платьев, должны были маневрировать.
   Императрицын стол был один в поперечной стене комнаты, а прочие три - в продольной. Стало быть, надлежало дамам сделать три поклона, идя прямо к столу императрицы; потом, поворотясь несколько направо, сделать каждой из королев и принцессе по одному поклону, переходя боком от одной до другой, и идти задом до дверей".
   Интересное объяснение театральности придворной жизни Наполеона дала m-me Жанлис: "После падения трона установили этикет и придворные правила, следуя тому, что наблюдали, проходя и опустошая чужие царства; титулы высочества, превосходительства и камергеры стали у нас столь же обыкновенными, как в Германии и Италии.
   В Тюльери можно было видеть странную смесь чужих этикетов. Придворный церемониал был пополнен еще прибавлением многого из театральных обычаев. Один остроумный человек заметил в это время, что церемониал представления ко двору был точной имитацией представления Энея царице карфагенской в опере "Дидона". Известно, что к одному знаменитому актеру [Тальма] часто обращались за советами относительно костюмов, которые изобретались для торжественных дней". Однако не придворный этикет был основной сферой проникновения эстетического и театрального момента в нехудожественную жизнь - такой сферой была война. Наполеоновская эпоха внесла в военные действия, кроме собственно присущих им свойств, бесспорный элемент эстетического.
   Только учитывая это, мы поймем, почему писателям следующего поколения: Мериме, Стендалю, Толстому - потребовалась такая творческая энергия для деэстетизации войны, совлечения с нее покрова театральной красивости. Война в общей системе культуры наполеоновской эпохи была огромным зрелищным действом (конечно, не только и не столько им). Контраст между двором в Тюльери, генералитетом, на поле сражения разодетым в театрально-пышные мундиры, с одной стороны, и буднично одетым в "рабочий" мундир императором, с другой, сразу же выключал Наполеона из театрализованного пространства и подчеркивал, кто является актерами, а кто - режиссером этого огромного спектакля [2].
   Напомним, что условия и нормы войны тех лет делали далеко не всякое пустое пространство пригодным для того, чтобы стать "пространством войны". Наиболее подходящим считался гигантский естественный амфитеатр Аустерлицкого или Бородинского поля. Располагающиеся на высотах главнокомандующие оказывались в положении и режиссеров, и зрителей. На эту возможность позиций "зрителя" и "актера" в бою, прямо сопоставив их с театром, указал еще Феофан Прокопович, говоря о личном участии Петра в Полтавской битве и простреленной шляпе императора: "Не со стороны, аки на позорищи стоит, но сам в действии толикой трагедии". "Толикая трагедия", разыгравшаяся на полях Европы, активно формировала психологию людей начала XIX века, в частности, приучала их смотреть на себя как на действующих лиц истории, "укрупняла" их в собственных глазах, приучала к сознанию собственного величия, и это не могло не сказаться на их политическом самосознании в дальнейшем. Показательно, что и Денис Давыдов, желая определить сущность партизанской войны, прибег к сравнению, подчеркивающему эстетическое восприятие "малой войны": "Сие исполненное поэзии поприще требует романического воображения, страсти к приключениям и не довольствуется сухою, прозаическою храбростию. - Это строфа Байрона!". Правда, Денис Давыдов, демонстративно отвергавший "античное" осмысление Отечественной войны (свойственное русскому ампиру, например известным барельефам Ф. Толстого) [3], не строил свое личное поведение по римским моделям. Для него образцом сделался не русский дворянин, ведущий себя как Катон или Аристид, а русский дворянин, подражающий в поведении человеку из народа. С этим можно сопоставить предложение К. Рылеева, выходя 14 декабря на площадь, надеть "русский кафтан".
   Как и позднее у славянофилов, здесь был значим сам факт перевоплощения, поскольку Рылеев, конечно, не рассчитывал, что его в таком костюме могут посчитать человеком из народа. Не случайно Николай Бестужев назвал этот план "маскарадом". Эстетическая игровая сущность такого поведения заключалась в том, что, становясь Катоном, Брутом, Пожарским, Демоном или Мельмотом и ведя себя в соответствии с этой принятой на себя ролью, русский дворянин не переставал одновременно быть именно русским дворянином своей эпохи. Эта двойственность поведения, столь свойственная целому поколению и ярко проявившаяся, например, в поведении декабриста Якубовича, вызвала немало нареканий, далеко не всегда справедливых, со стороны людей эпохи Н. Добролюбова и Базарова.
   Одним из ярких проявлений "театральности" повседневного поведения было обостренное чувство антракта. Следует отметить, что ощущение театральности как смены меры условности поведения было особенно присуще культуре XVIII - начала XIX века с ее обыкновением совмещать в одном театральном представлении трагедию, комедию и балет, причем "один и тот же исполнитель декламировал в трагедии, острил в водевиле, пел в опере и позировал в пантомиме". Чтобы понять всю остроту чувства перевоплощения, к этому следует добавить, что театрал той поры знал актера или актрису как человека, в антракте любил забежать за кулисы. Следует также напомнить, что в актерской игре высоко ценилось именно это искусство перевоплощения, что делало грим обязательным элементом театра. В актере ценилось умение отрешиться от собственной системы поведения и включиться в условно-традиционное поведение, предписанное данному типу персонажа.
   Очень показательны оценки актерской игры, сообщенные таким искушенным театралом, как С. Т. Аксаков: "Самым интересным спектаклем после "Двух Фигаро" была небольшая комедия "Два Криспина", сыгранная вместе с какой-то пьесой. Двух Криспинов играли знаменитые благородные актеры-соперники: Ф. Ф. Кокошкин и А. М. Пушкин, который, так же, как и Кокошкин, перевел одну из Мольеровых комедий - "Тартюф" и также с переделкою на русские нравы. Любители театрального искусства долго вспоминали этот "бой артистов". Следовало бы кому-нибудь одержать победу и кому-нибудь быть побеждену; но публика разделилась на две разные половины, и каждая своего героя считала и провозглашала победителем. Почитатели Пушкина говорили, что Пушкин гораздо лучше Кокошкина потому, это правда, и в этом отношении Кокошкин не выдерживал никакого сравнения с Пушкиным. Но почитатели Кокошкина говорили, что он, худо ли, хорошо ли, но играл Криспина, а Пушкин сыграл - Пушкина, что также была совершенная правда, из чего следует заключить, что оба актера в Криспинах были неудовлетворительны. Криспин - известное лицо на французской сцене; оно игралось и теперь играется (если играется) по традициям; так играл его и Кокошкин, но, по-моему, играл неудачно именно по недостатку естественности и жизни, ибо и в исполнении самих традиций должна быть своего рода естественность и одушевление. Пушкин решительно играл себя или, по крайней мере, современного ловкого плута; даже не надевал на себя известного костюма, в котором всегда является на сцену Криспин: одним словом, тут и тени не было Криспина".
   Искусством перевоплощений славился И. Сосницкий. В 1814 году он, еще молодым актером, изумил зрителей, исполнив в одной комедии восемь различных ролей. Если примером грубого вторжения театральности в сферу нетеатральной обыденной жизни может быть появление на петербургском немаскарадном балу начала 1820-х годов переряженных грузинскими крестьянами семьи Клейнмихелей, которые повалились в ноги Аракчееву, благодаря его за счастливую жизнь, то можно привести и показатели тонкого чувства сценической условности и театральной семиотики. Только при очень высокой культуре театра как особой знаковой системы могло возникнуть зрелище, пикантность которого была в превращении человека в знак самого себя. Аксаков вспоминает об интермедии, данной московскими артистами и театралами в день рождения Д.В. Голицына: "Эта интермедия отличалась тем, что некоторые лица играли самих себя: А. А. Башилов играл Башилова, Б.К. Данзас - Данзаса, Писарев - Писарева, Щепкин - Щепкина и Верстовский - Верстовского, сначала прикидывающегося отставным хористом Реутовым". Между этим случаем и "игрой самого себя" А. М. Пушкиным принципиальная разница: Пушкин изображал себя невольно, не умея отрешиться от своего поведения. В результате театральное поведение (роль) низводилось до обычного.
   На вечере в честь Голицына актеры играли самих себя, то есть претворяли свое обычное поведение, свою личность в художественный образ. Смена типа игрового поведения, обостряющая чувство условности, и проблемы рампы и антракта - границ игрового пространства и времени - органически связаны. Для бытового поведения русского дворянина конца XVIII - начала XIX века характерны и прикрепленность типа поведения к определенной "сценической площадке", и тяготение к "антракту" - перерыву, во время которого театральность поведения понижается до минимума. Вообще для русского дворянства конца XVIII - начала XIX века характерно резкое разграничение бытового и "театрального" поведения, одежды, речи и жеста. Бесспорно, что и в крестьянском, и в мещанском быту также существовало различие между праздничной и бытовой одеждой или поведением. Однако только в дворянской среде (особенно в столичной) это различие достигало такой степени, что требовало специального обучения. Французский язык, танцы, система "приличного жеста" настолько отличались от бытовых, что вызывали потребность в специальных учителях. В крестьянском быту могло быть несколько типов одежды или поведения (например, специальное поведение в церкви), но это приводило лишь к тому, что возникало несколько "своих", не требующих учителей и передаваемых простым подражанием, типов поведения. В дворянском же быту возникала сложная система обучения, в том числе и словесного, не ориентированного на простое подражание.
   Процесс этот зашел столь далеко, что "естественное" и "искусственное" ("свое" и "чужое") могли меняться местами - в 1812 году многие столичные дворяне вынуждены были обучаться русскому языку как чужому. При этом возникала интересная картина: молодой дворянин, обучающийся своему родному языку как чужому (ср. пушкинские слова в "Евгении Онегине" о дамах: "И в их устах язык родной // Не обратился ли в чужой"), одновременно все же овладевал французским языком как письменным ("правильным") и учился устному русскому языку, который продолжал считать "неправильным", "мужицким". Это противоречие, казалось бы, снялось, когда под влиянием А. Шишкова и патриотических настроений 1812 года распространилось в дворянском обществе изучение русского и церковнославянского языка. Они начали проникать в детское воспитание. Но от этого положение только усложнилось: ученик получал два книжных языка (обучение русскому языку как иностранному казалось многим повышением его общественного престижа) и еще один, третий - устный язык игр с дворовыми детьми и разговоров с няней. Для того чтобы оценить элементы театральности в бытовом дворянском поведении в полной мере, стоит привести себе на память поведение "нигилиста" 1860-х годов, для которого идеалом являлась "верность себе", неизменность жизненного и бытового облика, следование одним и тем же нормам в семейной и общественной, "исторической" и личной жизни. Требование "искренности" подразумевало отказ от подчеркнуто-знаковых систем поведения и, одновременно, ликвидировало необходимость перерывов для того, чтобы "побыть самим собой".
   Дворянский быт конца XVIII - начала XIX века строился как набор альтернативных возможностей ("служба отставка", "жизнь в столице - жизнь в поместье", "Петербург - Москва", "служба военная - служба статская", "гвардия - армия" и пр.), каждая из которых подразумевала определенный тип поведения. Один и тот же человек вел себя в Петербурге не так, как в Москве, в полку не так, как в поместье, в дамском обществе не так, как в мужском, на походе не так, как в казарме, а на балу иначе, чем "в час пирушки холостой" (Пушкин). В крестьянском быту поведение менялось в зависимости от календаря и цикла сельскохозяйственных работ. В результате этого тип поведения в меньшей степени сохранял индивидуальность, традиция и коллективность играли в крестьянском поведении гораздо большую роль. Дворянский образ жизни подразумевал постоянную возможность выбора.
   Одновременно, если крестьянин практиковать "некрестьянское" поведение не имел физической возможности, то для дворянина "недворянское" поведение отсекалось нормами чести, обычая, государственной дисциплины и сословных привычек. Нерушимость этих норм была не автоматической, но в каждом отдельном случае представляла собой акт сознательного выбора и свободного проявления воли. Однако "дворянское поведение" как система не только допускало, но и предполагало определенные выпадения из нормы, которые в переводе на "язык сцены" равнозначны были антрактам в спектаклях. Система воспитания и быта вносила в дворянскую жизнь целый пласт поведения, настолько скованного "приличиями" и системой "театрализованного" жеста, что порождала противоположное стремление - порыв к свободе, к отказу от условных ограничений.
   В результате возникала потребность в своеобразных отдушинах - прорывы в мир цыган, влечение к людям искусства и т. д., вплоть до узаконенных форм выхода за границы "приличия": загул и пьянство как "истинно гусарское" поведение, доступные любовные приключения и, вообще, тяготение к "грязному" в быту. При этом, чем строже организован быт (например, столичный гвардейский быт во времена Константина Павловича), тем привлекательнее самые крайние формы бытового бунта. В эпоху Александра I, когда гвардия пользовалась относительной свободой поведения, в гвардейской казарме не только пили шампанское, но и читали Адама Смита и Бенжамена Констана. При Николае I и Константине Павловиче, зажатая в оковы дисциплины гвардейская казарма одновременно сделалась рассадником пороков и извращений.
   Солдатская скованность компенсировалась диким разгулом [4]. Интересным показателем театрализованности повседневной жизни является то, что широко распространенные в дворянском быту начала века любительские спектакли и домашние театры, как и приобщение к профессиональному театру, воспринимались как уход из мира условно неискренней жизни "света" в мир подлинных чувств и непосредственности. Театр конца XVIII- начала XIX века одной из существенных имел характер "естественного человека". Он мог облекаться в образ добродетельного дикаря, юноши - жертвы социальных или религиозных предрассудков, девушки, чьи естественные чувства любви и свободы подвергаются насилию со стороны предрассудков и деспотизма. Тематика эта проникла на сцену, причем с особенной прямолинейностью завоевала "нижние" этажи литературы. Если в пьесах Ф. Шиллера усложнялась глубокими философскими прозрениями, то под пером А.. Коцебу становилась доступной даже весьма нетребовательному зрителю. Однако парадоксальным образом сама примитивность пьес такого типа отзывалась источником не только их слабости, но и силы. Можно было бы сказать, что популярность "коцебятины" (презрительное название, данное последователями классицизма творениям драматурга Коцебу) питалась только культурной неискушенностью зрителей. Такое утверждение односложно.
   Просвещение основывалось на убеждении, что истина проста по своей сущности. Примитивное воспринималось как близкое к природе. Мудрецом века был объявлен дикарь. Мелодрама с ее предельным упрощением характеров, резким разделением на добродетельных героев и злодеев казалась наиболее соответствующей самой природе. В пьесе А. Н. Островского "Лес", написанной без влияния идей Просвещения, сталкиваются две группы героев: театральные актеры ("высокий" трагик и "низкий" комик - сама повторяет контрасты балаганного набора персонажей) и светское помещичье общество. Но в ходе пьесы Островского - и об этом прямо говорит трагик Несчастливцев - "комедиантами" оказываются погруженные в мир обманов и лжи зрители, а люди театра - высокими артистами. Последнее слово применялось ко всем деятелям искусства, что для Просвещения означало близость к подлинной жизни. Таким образом, на фоне "театра жизни" дважды театральный театр сцены воспринимался как выход за пределы искусственного мира в мир естественности. В памяти Аксакова сохранились слова известного театрала Писарева: "Вот с какими людьми я хочу жить и умереть, - с артистами, проникнутыми любовью к искусству и любящими меня, как человека с талантом! Стану я томиться скукой в гостиных ваших светских порядочных людей! Стану я умирать с тоски, слушая пошлости и встречая невежественное понимание художника вашими, пожалуй, и достопочтенными людьми! Нет, слуга покорный! Нога моя не будет нигде, кроме театра, домов моих друзей и бедных квартир актеров и актрис, которые лучше, добрее, честнее и только откровеннее бонтонных оценщиц".
   Показательно устойчивое стремление осмыслить законы жизни дворянского общества через призму наиболее условных форм театрального спектакля - маскарада, кукольной комедии и балагана, с чем постоянно встречаемся в литературе конца XVIII - начала XIX века. К наиболее ранним сопоставлениям света и маскарада относится место в "Почте духов" Крылова: "Я не знаю, для того ли они наряжаются таким образом, чтоб показать себя в настоящем своем виде по расположению своих душ, сходствующих, может быть, с тою приемлемою ими безобразностию; или, что они любят быть неузнаваемыми и казаться всегда в другом виде, нежели каковы они есть в самом деле. Если сие замечание справедливо, то можно сказать... что сей свет есть не что иное, как обширное здание, в котором собрано великое множество маскированных людей, из коих, может быть, большая часть под наружною личиною в сердцах своих носят обман, злобу и вероломство". Мы уже отмечали, что, рассматривая зрелищную культуру начала XIX века, нельзя обойти военные действия, как нельзя исключить цирк из зрелищной культуры Рима или бой быков из аналогичной системы Испании. Как известно, во всех этих случаях настоящая кровь, лившаяся в ходе зрелища, не отменяет момента эстетизации, а является его условием. В длинной цепи переходов, отделяющих театральные подмостки от рыцарского турнира или профессионального бокса, ужасное и прекрасное находятся в особом для каждой градации соотношении. Однако в армии павловской и александровской эпох была еще одна форма, даже в неизмеримо большей мере ориентированная на зрелищность, но воспринимавшаяся как антипод и полная противоположность боя. Это был парад.
   Парад, конечно, в неизмеримо большей степени, чем сражение, ориентирован был на зрелищность. В определенном смысле именно здесь пролегла грань, делившая военных людей той эпохи на два лагеря: одни смотрели на армию как на организм, предназначенный для боя, вторые же видели ее высшее предназначение в параде. Естественно, что в первом случае выдвигалась вперед практическая функция, функция же эстетическая присутствовала лишь как некоторый чуть заметный налет, меняющий колорит картины, но не ее рисунок, а во втором - она вырывалась вперед, оттесняя все практические соображения. За ориентацией армии на сражение или на парад стояли две различные военно-педагогические и военно-теоретические доктрины, а в конечном счете и две философские концепции. Социально-политическая их противоположность столь же очевидна, как и противопоставленность в ориентированности на классицистическую и романтическую культуры.
   Существовал еще один аспект: одна из них воспринимал как "прусская", а другая - как национально-русская. На скрещении всех этих противопоставлений возникало и глубокое различие в эстетическом переживании этих двух основных моментов в жизни армии тех лет. Участие в войнах, определившее биографии целого поколения молодых людей Европы (обстоятельство, не помня о котором нельзя представить жизненный облик декабриста), существенным образом влияло на тип личности. Хотя бой реализовывался как некоторая организация и определялся общей диспозицией, а место и роль отдельного участника детерминировались ролью, отведенной его части и характером обязанностей, возложенных на него по чину и должности, он открывал значительную свободу для личной инициативы. Организация боя, собирая людей, весьма различных по месту в общественной иерархии и упрощая формы общения между ними, в определенном отношении отменяла общественную иерархию. Где, кроме аустерлицкого поля, младший офицер мог увидать плачущего императора? Кроме того, атомы общественной структуры оказывались в бою гораздо подвижнее на своих орбитах, чем в придавленной чиновничьим правопорядком общественной жизни. Тот "случай", который позволял миновать средние ступени общественной иерархии, перескочив снизу непосредственно на вершину и который в ХVIII веке ассоциировался с постелью императрицы, в начале ХIX века вызывал в сознании образ Бонапарта под Тулоном или на Аркольском мосту (ср. "мой Тулон" князя Андрея в "Войне и мире"). Изменились не только средства, но и цели: честолюбец XVIII века был авантюрист, мечтающий о личном выдвижении, честолюбец начала ХIX века мечтал о месте на страницах истории.
   Придворная жизнь александровской эпохи почти не знала тех головокружительных взлетов и падений, которые, став столь характерными для царствования Екатерины, были доведены Павлом до карикатурности. Только война, расковывая инициативу сотен младших офицеров, приучала их смотреть себя не как на слепых исполнителей чужой воли, а как на людей, в руки которых отдана судьба Отечества и жизнь тысяч других людей. Участие в Отечественной войне, активизация гражданского самосознания развивала боевую предприимчивость и политическое вольнолюбие.
   Пушкин подчеркнул связь между либерализмом и воинским прошлым поколения людей,
   Которые, пустясь в пятнадцать лет на волю,
   Привыкли [нехотя] лишь к пороху [да к] полю [5]. (VII, 246)
   Парад был прямой противоположностью - он строго регламентировал поведение каждого человека, превращая его в безмолвный винтик огромной машины. Никакого места для вариативности в поведении единицы он не оставлял. Зато инициатива перемещается в центр, на личность командующего парадом. Со времен Павла I это был император. Тимофей фон Бок, имея в виду павловские замашки Александра I, писал: "Почему император так страстно любит парады? Почему тот же человек, которого мы знали во время пребывания в армии в качестве незадачливого дипломата, превращается во время мира в ярого солдата, бросающего все дела, едва он услышит барабанный бой? Потому что парад есть торжество ничтожества, - и всякий воин, перед которым пришлось потупить взор в день сражения, становится манекеном на параде, в то время как император кажется божеством, которое одно только думает и управляет".
   Если бой ассоциировался в сознании современников с романтической трагедией, то парад отчетливо ориентировался на кордебалет. Показательно балетоманство Николая I. Александр I был равнодушен к драматическому и оперному театру - всем видам зрелищ он предпочитал парад, в котором себе отводил роль режиссера, а многотысячной армии - огромной балетной труппы. "Фрунт" был наукой и искусством одновременно, и соображения красоты, "стройности" всегда оказывались тем высшим критерием, которому все Павловичи приносили в жертву и здоровье солдат, и свою собственную популярность в армейской среде, и боеспособность армии. Конечно, легкомысленно было бы видеть в этой устойчивой склонности лишь проявление странных личных свойств Павла и его сыновей: парад становился эстетизированной моделью идеала не только военной, но и общегосударственной организации. Это был грандиозный спектакль, ежедневно утверждающий идею самодержавия. Не следует упускать, однако, из виду, что, хотя фрунтомания встречала почти единодушное осуждение в среде боевого офицерства (документальные свидетельства этого многочисленны и красноречивы), наука фрунта входила в точное знание тайн службы и игнорировать ее не мог ни один военный.
   Знатоком строя был П. Пестель, а декабрист М. Лунин снискал расположение фанатичного сторонника фрунта великого князя Константина не только рыцарством и безумной отвагой, но и тонким знанием тайн строевой службы. По свидетельству очевидца, "Лунин взялся доказать непригодность уланской амуниции для настоящего дела. Константин скомандовал своим уланам: Принимать команду от подполковника Лунина! - Лунин скомандовал: "С коня!" и, не дав времени коснуться земли, снова скомандовал: "Садись!" При этой поспешности все крючки, шнурочки и пр. полопались, разорвались, отстегнулись, и пышные уланские наряды оказались в самом плачевном состоянии. "Свой брат! Все наши штуки знает", - заметил при этом Константин".
   Эстетика парада не могла быть полностью чуждой ни одному профессиональному военному, и даже у Пушкина в "Медном всаднике" находим строки, посвященные ее "однообразной красивости" (что не мешало Пушкину осознавать связь однообразия и рабства; ср.: "Kaк песнь рабов однообразной"). И эстетика парада, и эстетика балета имели глубокий общий корень крепостной строй русской жизни. В ситуации "Наполеон на поле боя" и "Павел I на параде", при всем очевидном различии, имеется и существенное сходство. Оно заключаете в том, что происходящее разделено на два зрелища. С одной стороны зрелище представляет собой масса (в бою или на параде), а зритель представлен одним человеком. С другой - сам этот человек оказывается зрелищем для массы, которая выступает уже как зритель. На этом сходство, пожалуй, кончается. Рассмотрим обе стороны этого двойного зрелища.
   Если отвлечься от того, что Наполеон и Павел I не только наблюдатели, но и действователи и их действия принципиально отличны по характеру, а рассмотреть их лишь как зрителей, то нельзя не обнаружить принципиального отличия в их отношении к зрелищу. Павел смотрит зрелище с "железным сценарием" (выражение С. Эйзенштейна): все детали предусмотрены заранее. Прекрасное равносильно выполнению правил, а отклонение от норм, даже малейшее, воспринимается как эстетически безобразное и наказуемое в дисциплинарном порядке.
   Высший критерий красоты - "стройность", то есть способность различных людей двигаться единообразно, согласно заранее предписанным правилам. Стройность и красота движений интересует здесь знатока больше, чем сюжет. Вопрос: "Чем это кончится?" - и на балете и на параде приобретает второстепенное значение. Зритель боя уподобляется зрителю трагедии, сюжет которой ему неизвестен - сколь ни захватывает величественность зрелища, интерес к исходу его превалирует. Еще более разнится зрелище с позиции массы. Наполеон разыгрывает перед глазами своих солдат, изумленной Европы и потомства пьесу "Человек в борьбе с судьбой", "Торжество Гения над Роком".
   С этим был связан и подчеркнуто человеческий облик главного персонажа (простота костюма, амплуа "простого солдата") и нечеловеческая громадности препятствий, стоящих на его пути. Своим поведением и судьбой (в значительной мере определенной той исторической ролью, которую он себе избрал) Наполеон предвосхитил проблематику и сюжетологию целой отрасли романтической литературы. Гений мог в дальнейшем сюжетно интерпретироваться различно - от демона до того или иного исторического персонажа, - стоящие на его пути преграды также могли получать разные имена (Бога феодальной Европы, косной толпы и пр.). Однако схема была задана. Конечно, не Наполеон ее изобрел: он подхватил роль из той же литературы. Но, воплотив ее в пьесе своей жизни, он вернул эту роль литературе с той возросшей мощью, с которой трансформатор возвращает в цепь полученные им электрические импульсы.
   Павел I разыгрывал иную роль. Командуя парадом в короне и императорской мантии (командование разводом войск при Екатерине II воспринималось как "капральское", а не царское" занятие; царские регалии употреблялись лишь в исключительных торжественных обстоятельствах, да и в этих случаях Екатерина стремилась заменять корону знаком короны - облегченным ювелирным украшением в виде короны), он стремился явить России зрелище Бога.
   Метафорическое выражение Ломоносова о Петре: "Он Бог, он Бог твой был, Россия!" - Павел стремился воплотить в пышном и страшном спектакле. В этом смысле совершенно не случайно, что в пародии Марина Павел I заменил ломоносовского Бога из "Оды, выбранной из Иова":
   О ты, что в горести напрасно
   На службу ропщешь, офицер,
   Шумишь и сердишься ужасно,
   Что ты давно не кавалер,
   Внимай, что царь тебе вещает,
   Он гласом сборы прерывает,
   Рукою держит эспантон;
   Смотри, каков в штиблетах он [6].
   Александр I не любил театра и чуждался пышных церемоний. Обращение молодого императора подкупало простотой и непосредственностью. Казалось, он был воплощенная противоположность своему отцу, и начало его царствования должно было стать концом эпохи театральности.
   Однако, чем глубже мы проникаем в смысл как политики, так и личности Александра Павловича, тем чаще, с некоторым даже недоумением, останавливаемся перед глубокой преемственной связью отца и сына. Александр не только не чуждался игры и перевоплощений, но, напротив, любил менять маски, иногда извлекая из своего умения разыгрывать разнообразные роли практические выгоды, а иногда предаваясь чистому артистизму смены обличий, видимо, наслаждаясь тем, что он вводит в заблуждение собеседников, принимающих игру за реальность. Приведем один лишь пример. В середине марта 1812 года Александр I по целому ряду причин решил удалить М. М. Сперанского от государственной деятельности. Для нас сейчас интересны не политические и государственные аспекты этого события (кстати, хорошо выясненные в научной литературе), а характер личного поведения государя в этих условиях. Призвав к себе 17 марта утром директора канцелярии министерства полиции Я. де Санглена, который был одной из главных пружин интриги против Сперанского, император с видимым сожалением сказал: "Как мне ни больно, но надобно расстаться со Сперанским. Его необходимо отлучить из Петербурга".
   Вечером того же дня Сперанский был вызван во дворец, имел аудиенцию у императора, после чего был отправлен в ссылку. Приняв утром 18 марта де Санглена, Александр сказал ему: "Я Сперанского возвел, приблизил к себе, имел к нему неограниченное доверие и вынужден был его выслать. Я плакал! Люди мерзавцы! Те, которые вчера утром ловили еще его улыбку, те нынче меня поздравляют и радуются его высылке". Государь взял со стола книгу и с гневом бросил ее опять на стол, сказав с негодованием: "О, подлецы! Вот, кто окружает нас, несчастных государей". В тот же день император принял А. Н. Голицына, которого считал своим личным другом и к которому питал неограниченное доверие, и высказался в том же духе. Увидев крайнюю мрачность на лице царя, князь Голицын осведомился о его здоровье и получил ответ: "Если б у тебя отсекли руку, ты верно кричал бы и жаловался, что тебе больно; у меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моею правою рукой!"
   При этом император плакал. Плакал он и прощаясь со Сперанским. Однако мы теперь точно знаем, что никто не отсекал у Александра его правую руку: воспользовавшись несколькими глупыми и бессмысленными доносами, Александр исподволь всесторонне лично подготовил всю интригу. Когда Сперанский чуть не сорвал задуманное царем эффектное удаление, подав просьбу об отставке, Александр не только счел необходимым эту просьбу отклонить, но еще более возвысил уже обреченную жертву. Но еще более поразительна другая сцена. Во время, когда разыгрывалась эта история, в Петербурге случайно оказался ректор Дерптского университета профессор Г.-Ф. Паррот. Отличавшийся редким благородством души, Паррот был в числе очень небольшого круга лиц, которым подозрительный Александр доверял.
   Именно потому, что он не был приближенным и придворным, редко виделся с Александром и никогда не обращался к нему ни с какими просьбами, он мог с основанием считать себя личным другом и конфидентом императора. 16 марта вечером он был вызван во дворец. "Император, - пишет Паррот, описал мне неблагодарность Сперанского с гневом, которого я у него никогда не видел, и с чувством, которое вызывало у него слезы. Изложив полученные им доказательства этой измены, он сказал мне: "Я решился завтра же расстрелять его и, желая знать ваше мнение по поводу этого, пригласил вас к себе".
   Все нити заговора были настолько сосредоточены в руках императора, что даже наиболее активные участники заговора против Сперанского: названный выше Я. де Санглен и генерал-адъютант А. Д. Балашов, принадлежавший к наиболее близким к императору лицам, - посланные домой к Сперанскому с тем, чтобы забрать его, когда он вернется из дворца после аудиенции у царя, с грустным недоумением признались друг другу в том, что не уверены, придется ли им арестовывать Сперанского или он получит у императора распоряжение арестовать их. В этих условиях очевидно, что Александр не уступал ничьему давлению, а делал вид, что уступает, на самом деле твердо проводя избранный им курс, но, как всегда, лукавя, меняя маски и подготавливая очередных козлов отпущения. Шильдер, рассказавший эту историю, не без некоторой доли недоумения - чувства, которое почти никогда не покидает исследователя личности Александра I, - резюмирует: "В переписке де Санглена с М. П. Погодиным встречается следующий любопытный отзыв императора Александра о Парроте: "Эти ученые все видят косо, и в цель не попадают, и с жизнию мало знакомы, хотя он человек светский". Погодин с своей стороны прибавляет: "Паррот приведен был в заблуждение, как все". Историк наш, когда он писал эти строки, и не подозревал во всем объеме, какую он изрек великую истину, так как ему совершенно не была известна преднамеренная комедия, разыгранная 16-го марта главным действующим лицом этой поистине шекспировской драмы из новейшей русской истории".
   Термины театра не случайно приходят здесь на ум историку. Не согласиться с ним можно лишь в одном: Александр разыгрывал не "шекспировскую драму" - это был непрерывный "театр одного актера". В каждом перевоплощении императора просвечивал тонкий расчет, но невозможно отрешиться от чувства, что сама способность менять маски доставляла ему, помимо всего, и "незаинтересованное" удовлетворение. Наполеон проявил глубокую проницательность, назвав его "северным Тальма". "Театр" Александра I был тесно связан с его стилем решения политических проблем: он в принципе не отличал государственных интересов от своих личных и систематически трансформировал отношения политические в личные (в этом смысле, несмотря на мягкость характера Александра Павловича, он придерживался последовательно деспотической системы и был настоящим сыном своего отца).
   В области внешней политики это порождало тот стиль личной дипломатии, который Александр I сумел навязать европейским дворам и который позволил русскому императору одержать ряд дипломатических побед. Во внутренней политике это была ставка на личную преданность монарху, что выглядело в начале XX в. безнадежно архаически и обусловило конечный провал всей внутренней политики Александра Павловича. "Игра" Александра I выпадала из стиля эпохи: романтизм требовал постоянной маски, которая как бы срасталась с личностью и становилась моделью ее поведения. Такой стиль построения личности воспринимался как величественный. "Протеизм" [7] Александра I воспринимался современниками как "лукавство", отсутствие искренности. Глагол "надувать" часто мелькает в оценках царя даже его близким окружением. Меняя маски, чтобы "пленить" всех, Александр всех отталкивал. Один из самых талантливых актеров эпохи, он был наименее удачливым актером.
    Есть эпохи, когда искусство властно вторгается в быт, эстетизируя повседневное течение жизни: Возрождение, барокко, романтизм, искусство начала XX века. Это вторжение имеет много последствий. С ним видимо, связаны взрывы художественной талантливости, которые приходятся на эти эпохи. Конечно, не только театр оказывал мощное воздействие на проникновение искусства в жизнь интересующей нас эпохи: не меньшую роль здесь сыграли скульптура и - в особенности поэзия. Только на фоне мощного вторжения поэзии в жизнь русского дворянства начала XIX века понятно и объяснимо колоссальное явление Пушкина. Необходимо обратить внимание еще на одну сторону вопроса: бытовое течение жизни и литературное ее отражение дают личности разную меру свободы самовыявления.
   Человек вмерзает в быт, как грешник Дантова ада в лед Каины [8]. Он теряет свободу движения, перестает быть творцом своего поведения. Люди XVIII века еще в значительной мере жили под знаком обычая. Надындивидуальное течение быта автоматически предопределяло поведение индивида. И хотя авантюризм, получивший в XVIII столетии неслыханное распространение, открывал для наиболее активных людей века выход за пределы рутины каждодневного быта, это был, с одной стороны, путь принципиально уникальный, а с другой стороны, открыто и демонстративно аморальный, это был путь личного утверждения в жизни при сохранении ее основ. Герой плутовского романа не разрушал окружающую его жизнь: вся его энергия, все умение выбиться из социальной обоймы были направлены на то лишь, чтобы улечься в ту же обойму, но наиболее выгодным приятным для себя образом.
   Его активность объективно не разрушала, а утверждала общий порядок жизни. Именно потому, что театральная жизнь отличается от бытового взгляда на жизнь как на спектакль давал человеку новые возможности поведения. Бытовая жизнь по сравнению с театральной выступала как неподвижная: события, происшествия в ней или не происходили совсем, или были редкими выпадениями из нормы. Сотни людей могли прожить всю жизнь, не пережив ни одного "события".
   Движимая законами обычая, бытовая жизнь заурядного русского дворянина XVIII век была "бессюжетна". Театральная жизнь представляла собой цепь событий. Человек театра не был пассивным участником безлико текущего хода времени: освобожденный от бытовой жизни, он вел бытие исторического лица - сам выбирал свой тип поведения, активно воздействовал на окружающий его мир, погибал или добивался успеха.
   Взгляд на реальную жизнь как на спектакль не только давал человеку возможность избирать амплуа индивидуального поведения, но и наполнял его ожиданием событий. Сюжетность, то есть возможность неожиданных происшествий, нежданных поворотов, становилась нормой. Именно сознание того, что любые политические перевороты возможны, формировало ощущение молодежи начала XIX века. Революционное сознание романтической дворянской молодежи имело много источников. Психологически оно было подготовлено, в частности, и привычкой "театрально" смотреть на жизнь. Именно модель театрального поведения, превращая человека в действующее лицо, освобождала его от автоматической власти группового поведения, обычая. Пройдет немного времени - и литературность и театральность поведения жизненных подражателей героям Марлинского или Шиллера сама окажется групповой нормой, препятствующей индивидуальному выявлению личности. Человек сороковых-шестидесятых годов будет искать себя, отталкиваясь от литературности.
   Это не отменяет того, что период начала XIX века, период, который пройдет под знаком вторжения искусства - и в первую очередь театра - в русскую жизнь, навсегда останется знаменательной эпохой в истории русской культуры. Театр и живопись - два полюса, взаимопритягательные и взаимно отталкивающиеся. Даже в рамках театра такие жанры, как опера, тяготели более к живописи, а драма к подчеркнутой театральности. Сложно располагался в этом пространстве балет. Таким образом, перед нами когда мы определяем эти жанры - вырисовываются не застывшие, замкнутые области искусства, а полюса, характеризующие его пространство. Однако каждый из этих полюсов определялся не только разными средствами выражения, но и различными образами жизни. То, что можно было спеть, нельзя было адекватно станцевать; аудитория, которая в Петербурге, не сомневаясь, шла на оперное пение на итальянском языке, не испытывая затруднений в понимании смысла, вряд ли пошла бы на драматическое представление итальянского спектакля.
   Различные виды искусств создавали различную действительность, и жизнь, стремившаяся стать копией искусства, впитывала эти различия. В сражении под Аустерлицем семнадцатилетний корнет 4-го эскадрона кавалергардского полка граф Павел Сухтелен был ранен сабельным ударом по голове и осколком ядра в правую ногу. Он был взят в плен и в толпе русских офицеров замечен проезжавшим Наполеоном, который пренебрежительно отозвался о юности пленника. Сухтелен озадачил Наполеона, ответив ему известными стихами из "Сида":
   Je suis jeune, il est vrai, mais aux ames bien nees
   La valeur n'attend point le nombre des annees [9].
   По приказу Наполеона на эту тему была написана картина для Тюльерийского дворца. В этом эпизоде перед нами с классической четкостью выступает триада "сцена - жизнь - полотно": юный Сухтелен осмысляет свое поведение в нормах театра, а Наполеон безошибочно выделяет в реальной жизненной ситуации сюжет картины. Мы уже говорили о взаимосвязи сцены и бытового, реального поведения людей начала XIX века. Сейчас нам предстоит ввести третий компонент - живопись. Связь между этими видами художественного текста была в интересующую нас эпоху значительно более очевидной и тесной, чем это может представиться читателю нашего времени.
   Общность живописи и театра проявлялась, прежде всего, в отчетливой ориентации спектакля на чисто живописные средства: тяготение сценического текста спектакля не к непрерывному течению, имитирующему временной поток во внехудожественном мире, а отчетливое членение спектакля на отдельные синхронно организованные неподвижные "срезы", каждый из которых заключен в сценическом обрамлении, как картина в раме, и внутри себя организован по строгим законам композиции фигур на живописном полотне. Только в условиях функциональной связи между живописью и театром могли возникнуть такие явления, как, например, юсуповский театр в Архангельском (под Москвой). Для театра Юсупова были написаны замечательные, сохранившиеся до сих пор декорации Гонзага. Декорации эти - произведения высокого живописного искусства с исключительно богатой и сложной игрой художественных пространств (все они представляют собой фантастические архитектурные композиции).
   Однако наиболее интересно их функциональное использование в спектакле: они не были фоном для действия живых актеров, а сами собой представляли спектакль. Перед зрителями под специально написанную музыку, при помощи системы машин декорации сменяли друг друга. Эта смена картин и составляла спектакль. Появлением такого восприятия текста, при котором вперед выдвигалось общее для сцены и картины, а разница - движение - выступала как второстепенный элемент низшего уровня, может быть объяснено распространение такого вида зрелищ, как "живые картины" - спектакли, действие которых составляло композиционное расположение неподвижных актеров в сценическом кадре. Движение здесь изображалось, как в живописи, динамическими позами неподвижных фигур. Привычный созерцатель картины не удивляется тому, что ее неподвижное полотно обозначает динамические сцены.
   Он восстанавливает движение в своем сознании. Глядя на картину Брюллова "Последний день Помпеи", он не задаст вопроса: "Почему все герои остановились?" Представление об их движении естественно возникает в его уме. "Нормальное" впечатление от театра, напротив того, основано на динамике актерских жестов и постоянном перемещении персонажей в пространстве сцены. Поэтому изображение картины средствами театра подчеркивает ее статичность, нарушенное ожидание динамики. Для того чтобы уподобить театр картине, необходимо было создать специальные средства, противостоящие художественному опыту зрителей. Сцена отождествлялась в этом случае с живописью, а не со скульптурой, хотя по ряду признаков, казалось бы, сближение с последней более естественно. Значимость таких категорий, как рамка, замыкающая пространство, и цвет, делали невозможным отождествление сцены с групповой скульптурой.
   Объемность сценического действия рекомендовалось скрадывать, и неподвижный актер отождествлялся не с более "похожей" статуей, а с фигурой на картине. Это показывает, что речь идет не о каком-то естественном сходстве, а об определенном типе художественного преображения. Показательно, что Гёте в продиктованных им Вольфу и Грюнеру и впоследствии обработанных и изданных Эккерманом "Правилах для актеров" (1803) предписывал: "Сцену надо рассматривать как картину без фигур, в которой последние заменяются актерами. Не следует выступать на просцениум. Это самое невыгодное положение для актера, ибо фигура выступает из того пространства, внутри которого она вместе с декорациями и партнерами составляет единое целое". Исходя из существовавших в ту пору правил расположения фигур на полотне, Гёте запрещает актерам находиться слишком близко к кулисам.
   Противоположную тенденцию наблюдаем в "Ревизоре" Гоголя. Слова Городничего: "Чему смеетесь? Над собою смеетесь!.." - по замыслу автора должны были быть брошены в зрительный зал, разрушая театральное пространство. Характерно, что при постановке "Ревизора" в 1950 г. Игорю Ильинскому было указано произносить эти слова, повернувшись спиной к публике и обращаясь к актерам на сцене. Уподобление сцены картине рождало специфический жанр живых картин (отметим, что если для Карамзина, по его собственному признанию, реальный пейзаж становился эстетическим фактом, когда воспринимался сквозь призму литературной трансформации, то для молодого Пушкина такую роль играла "пейзажная" театральная декорация и, сгруппированные перед ней актеры - "везде передо мной подвижные картины..."). Однако на основе развитой системы подобного восприятия сцены могло рождаться вторичное явление: возникали театральные сюжеты, требовавшие изображения на сцене с помощью живых актеров имитации живописного произведения.
   Затем следовало оживление псевдокартины. Так, 14 декабря 1821 г . в бенефис Асенковой Шаховской поставил на петербургской сцене одноактную пьесу "Живые картины, или Наше дурно, чужое хорошо". "Здесь являлось несколько живых картин, устроенных в глубине театра, в разном роде и несколько портретов на авансцене". Сюжет водевиля Шаховского состоял в осмеянии мнимых знатоков, которые осуждали творения русского живописца, противопоставляя ему иностранные образцы. Хозяин-меценат пригласил их на выставку. После того, как все полотна были подвергнуты критическому разносу, оказывается, что это не живопись, а живые картины, а портрет хозяина - он сам.
   В таком представлении само движение артистов на сцене является вызывающей удивление аномалией [10]. Однако эти крайние проявления отождествления театра с картиной интересны, в первую очередь, потому, что наглядно раскрывают нормы восприятия театра в системе культуры начала XIX века. Спектакль распадался на последовательность относительно неподвижных "картин". В этом нельзя видеть случайность. Напомним, что Гёте в уже цитированном произведении (этим беседам писатель придавал большое значение, называя их "грамматикой" или "элементами" - по аналогии с Эвклидом - театра) определял, что персонажи, играющие большую роль, должны быть на сцене менее подвижными по сравнению с второстепенными. Так, он указывал, что в сценическом расположении "с правой стороны всегда стоят наиболее почитаемые особы.
   Стоящий с правой стороны должен поэтому отстаивать свое право, но позволять оттеснять себя к кулисам и, не меняя своего положения, левой рукой сделать знак тому, кто на него наигрывает". Смысл этого положения будет ясен только, если мы учтем, что Гёте исходит из сценического закона той поры, согласно которому движется актер, расположенный слева, стоящий справа - неподвижен Особенно примечателен в главе "Позы и группировка на сцене". В нем утверждается, что правила картинного расположения и выразительных поз вообще применимы лишь к персонажам "высокого" плана: "Само собой разумеется, эти правила должны преимущественно соблюдаться тогда, когда надо изображать характеры благородные и достойные. Но есть характеры, противоположные этим задачам, например, характер крестьянина или чудака".
   Результатом было то, что стремление связывать игру актера с определенным стабильным набором значимых поз и жестов, а искусство режиссера - с композицией фигур гораздо резче обозначалось в трагедии, чем в комедии. С этой точки зрения, внетеатральная жизнь и трагедия являлись как бы полюсами, между которыми комедия занимала срединное положение. Естественным следствием охарактеризованного выше сближения театра и живописи было установление относительно стабильной и входящей в общий язык сцены актерской пластики - мимики, поз и жестов, а также тенденция к созданию "грамматики сценического искусства" явственно ощущаемая в сочинениях как теоретиков, так и практиков - педагогов сцены. Показательна роль, которую играет иллюстрация, изображающая жест и позу в театральных наставлениях тех лет. Рисунок становится как бы инструкцией и объяснением по отношению к театральному действию. С этим можно было бы сопоставить функцию рисунка в режиссерской деятельности С. Эйзенштейна. В ранний период, когда основу режиссерских усилий составляет монтаж фигур в кадре и монтаж кадров между собой, рисунок чаще всего имеет характер плана; но когда основным приемом делаются жест и поза актера перед объективом, монтируемые в как своего рода инструкции резко повышается, приближаясь к обучающей функции рисунка в театральном искусстве XVIII века. Разделение в стиле поведения "высоких" и "низких" персонажей на сцене имело соответствие в особой концепции бытового поведения человека. В его поведении в сфере внехудожественной действительности выделялись два пласта: значимое, несущее информацию, и не сопряженное с какими-либо значениями.
   Первое мыслилось как набор поз и жестов, исторический поступок неразрывно был связан с жестом и позой. Второе не имело ни значения, ни урегулированного характера, повторяемость здесь не наблюдалась. Жест не был знаком и поэтому становился незаметным. Первое поведение тяготело к ритуалу. Оно вовлекало в свою сферу искусство и активно на него воздействовало. Ошибочно думать, что искусство эпохи классицизма уклонялось от изображения реального жизненного поведения людей (в таком свете оно предстало, когда целостная картина мира этой эпохи разрушилась и заменилась другой), но реальным и жизненным оно считало "высоко" ритуализированное поведение, которое, в свою очередь, само черпало нормы из высоких образцов искусства, а не поведение "крестьянина и чудака", по терминологии Гёте.
   В предромантическую эпоху границы эти сдвинулись: сначала именно частная жизнь простых людей стала восприниматься как историческая и в нее были внесены поза и жест, прежде свойственные описанию и изображению государственной сферы действительности. Так, в жанровых картинках Грёза больше позы и жеста, чем в жанровой живописи предшествующей эпохи, а Радищев вносит античную статуарность в сцену доения коровы [11]. В дальнейшем знаковое поведение вторгается в разнообразные сферы повседневного быта, вызывая его театрализацию. Определенную театрализацию частной жизни можно усмотреть и в XVIII веке, однако здесь перед нами будет явление принципиально иного порядка, например - воздействие народного ярмарочного балагана.
   Яркий пример организация быта Василия Васильевича Головина. Сын стольника, посланный Петром в 1713 году в Голландию, Головин числился при Академии, был камер-юнкером, занимал сравнительно неважные должности; при Бироне был взят в Тайную, где подвергся бесчеловечным пыткам: его поднимали на дыбе, гладили по спине раскаленным утюгом, кололи под ногти раскаленными иглами, били кнутом и проч., - за большую взятку был освобожден по отсутствии вины и после долгое время проживал в своем поместье безвыездно. Быт этот, описанный в курьезной книжке "Родословная Головиных, владельцев села Новоспасского", представлял непрерывный и строго выдержанный спектакль: "Вставши рано поутру, еще до восхода солнечного, он прочитывал полуношницу и утреню, вместе с любимым своим дьячком Яковом Дмитриевым. По скончании утренних правил, являлись к нему с докладами и рапортами дворецкой, ключник, выборной и староста.
   Они обыкновенно входили и выходили по команде горничной девушки, испытанной честности, Пелагеи Петровны Воробьевой. Прежде всего она произносила: "Во имя Отца, и Сына, и Св. Духа", а предстоящие отвечали: "Аминь!" Потом она уже говорила: "Входите, смотрите, тихо, смирно, бережно и опасно, с чистотою и с молитвою, с докладами и за приказами к барину нашему государю, кланяйтесь низко его боярской милости, и помните ж, смотрите накрепко!" Все в один голос отвечали: "Слышим, матушка!" Вошедши в кабинет к барину, они кланялись до земли и говорили: "Здравия желаем, государь наш!" - "Здравствуйте, - отвечал барин, - друзья мои непытанные и немученные! не опытные и не наказанные". Это была его всегдашняя поговорка. "Ну! что? Все ли здорово, ребята, и благополучно ли у нас?" На этот вопрос прежде всего отвечал с низким поклоном дворецкий: "В церкви святой, и в ризнице честной, в доме вашем господском, на конном дворе и скотском, в павлятнике и журавлятнике, везде в садах, на птичьих прудах и во всех местах, милостию Спасовою, все обстоит, государь наш, Богом хранимо, благополучно и здорово".
   После дворецкого начинал свое донесение ключник: "В барских ваших погребах, амбарах и кладовых, сараях и овинах, улишниках и птичниках, на ветчинницах и сушильницах, милостию Господнею, находится, государь наш, все в целости и сохранности, свежую воду ключевую из святого Григоровского колодца, по приказанию вашему господскому, на пегой лошади привезли, в стеклянную бутыль налили, в деревянную кадку постановили, вокруг льдом обложили, изнутри, кругом призакрыли и сверху камень навалили". Выборный доносил так: "Во всю ночь, государь наш, вокруг вашего боярского дому ходили, в колотушки стучали, в трещетки трещали, в ясак звенели, и в доску гремели, в рожок, сударь, по очереди трубили, и все четверо между собою громогласно говорили; нощные птицы не летали, странным голосом не кричали, молодых господ не пугали, с барской замаски не клевали, на крыши не садились и на чердаке не возились". В заключение староста доносил: "Во всех четырех деревнях, милостию Божию, все обстоит благополучно и здорово: крестьяне люди господские богатеют, скотина их здоровеет, четвероногие животные пасутся, домашние птицы несутся, на земле трясения не слыхали и небесного знамения не видали: кот Ванька (это был любимый кот барина. Однажды он влез в вятер, съел там приготовленную для барского стола животрепещущую рыбу и, увязши там, удавился. Слуги, не сказав о смерти кота, сказали только о вине, и барин сослал его в ссылку) и бабка Зажигалка (так названа та женщина, от неосторожности которой сгорело Новоспасское в 1775 году. Василий Васильевич так был испуган этим пожаром, что всем дворовым людям велел стряпать в одной особой комнате, а дворовых было у него более трех сот человек; естественно, что приказание никогда не было исполняемо) в Ртищеве проживают и по приказу вашему боярскому, невейку ежемесячно получают, о преступлении своем ежедневно воздыхают и вас, государь наш, слезно умоляют, чтобы Вы гнев боярский на милость положили и их бы, виновных рабов своих, простили".
   Показательно, однако, что театрализация такого типа не имеет тяготения делить бытовое действо на "неподвижные" картины, фиксировать позы и мимику. Головин, столкнувшийся с реальностью бироновской эпохи, противопоставил ей жизнь, превращенную в непрерывный театр одного актера. Окружающая человека жизнь воспринималась как бы с двух точек зрения: театральной и реально бытовой. То, что оценивалось как высокое, значимое, "правильное", имеющее историческое значение, переводилось на язык театра, который мощно вторгался в каждодневную жизнь. Все же "неважное", бытовое, остававшееся за пределами театрализации, как бы не замечалось. За этим делением мы легко обнаруживаем более глубокое различие: самосознание эпохи соединяло представление о значимом, "высоком", "историческом" поведении как о поведении первого рода. "Исторический поступок" был так же связан с жестом и позой, как "историческая фраза" - с афористической формой.
   Показателен пример: 9 сентября 1830 года Пушкин сообщал Плетневу о смерти дяди В. Л. Пушкина. Он писал: "Бедный дядя Василий! знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина и более ни слова. Каково? вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre и la bouche" [12] (XIV, 112). Несколько другую версию сообщает кн. П. А. Вяземский: "В. Л. Пушкин, за четверть часа до кончины, видя, что я взял в руки "Литературную газету", которая лежала на столе, сказал мне задыхающимся и умирающим голосом: "Как скучен Катенин!" - который в то время печатал длинные статьи в этой газете. "Allons nous en, - сказал мне Александр Пушкин, il faut laisser mourir mon oncle avec un mot histori que" [13]. Для того чтобы слова Василия Львовича и его поведение сделались историческими, они должны: 1) быть последними словами умирающего, связываться с отдельным, статистически изолированным и одновременно важнейшим, завершающим моментом жизни; 2) восприниматься как афоризм; 3) к ним должен быть приложим определенный жестовый код, поза, утвержденная как историческая. Так, в данном случае поведение Василия Львовича отождествляется с позой умирающего воина, на щите, с боевым кличем на устах. Интересно вспомнить, что смерть В. Л. Пушкина вызвала другую легенду. Ссылаясь на одного из близких знакомых поэта, П. В. Анненков рассказывал, что умирающий В. Л. Пушкин "поднялся с постели, добрался до шкапов огромной своей библиотеки, где книги стояли в три ряда, заслоняя друг друга, отыскал там Беранже и с этой ношей перешел на диван зала. Тут принялся он перелистывать любимого своего поэта, вздохнул тяжело и умер над французским песенником". В данном случае бытовое поведение тоже становится историческим, поскольку, через жест и позу, соединяется с легендой, но уже иного типа, с легендой об Анакреоне, подавившемся виноградной косточкой, легкомысленном поэте, легкомысленно встречающем переход к вечности. Можно отметить противоположный случай: на полях элегии Батюшкова "Умирающий Тасс" Пушкин написал: "Это умирающий Василий Львович - а не Торквато" (XII, 283). При этом следует подчеркнуть, что для Пушкина само противопоставление двух типов поведения уже теряло смысл. В свете сказанного объясняется не только "картинность" театра, но и театральность картин в XVIII веке.
   Сцены, изображенные художниками, производят впечатление воспроизведения театра, а не жизни. Это дало повод в эпоху, когда культурный код XVIII столетия был забыт, утверждать, что художники тех лет не изображали действительности или не интересовались ею. Это, бесспорно, ошибочно. Дело здесь не только в том, что мир идей для рационалиста картезианского толка [14] был в большей мере действительность, чем текущие формы быта. Дело в том, что, как мы видели на примере с Сухтеленом, для того чтобы осознать факт жизни как сюжет для живописи, его надо было предварительно смоделировать в формах театра.
   Приведенные факты убедительно свидетельствуют о том, что театрализация живописи не есть свойство исключительно классицизма - она в равной степени свойственна и предромантизму, и романтизму. Так, предромантик Карамзин в 1802 году, предлагая сюжеты для картин из русской истории, сознательно располагает их как сцены. Так, говоря о живописных сюжетах, связанных с княжением Ольги, Карамзин замечает: "Художнику... остается выбрать любое из десяти возможных представлений". Взгляд на картину как на исторический сюжет, пропущенный сквозь призму "представления", проявляется, в частности, в том, что живописный текст ассоциируется не только с рядом поз, но и с определенными словами, которые Карамзин вкладывает в уста персонажей воображаемых картин: "Князь, сказав: "Ляжем зде костьми; мертвые бо срама не имут", обнажает меч свой: вот минута для живописца!" Взаимный перевод театра на язык живописи и живописи на язык театра вырабатывает некоторый доминирующий стиль эпохи, который, сосуществуя с другими, оказывается, однако, на определенном этапе главенствующим. Он влияет, что уже неоднократно указывалось, на поэзию.
   Однако, разрывая в определенном отношении с традициями Державина, поэзия русского ампира оказывается более связанной со скульптурой, чем с живописью. Е. Г. Эткинд отмечает, что если начальная мысль пушкинской оды "Вольность" "выражена в форме целой многофигурной композиции: поэт, в венке и с лирой, гонит от себя богиню любви и призывает другую богиню, то у Батюшкова - его аллегорические группы скульптурны". Сходные наблюдения сделал А. М. Кукулевич относительно поэтики Гнедича: "От актуальных эстетических проблем, стоявших в начале 20-х годов перед русской поэзией, от проблемы показа внутреннего мира героя, его душевных переживаний, его мировосприятия и т. д. идиллия Гнедича была далека. Напротив, ей были несомненно родственны эстетические принципы изобразительных искусств, принципы живописи и скульптуры, в аспекте винкельмановского неоклассицизма.
   Реалистические тенденции "гомеровского стиля" с этими принципами органически связаны. Недаром Гнедич, характеризуя стиль гомеровских поэм, подчеркивал именно пластическую сторону их поэтики: Гомер не описывает предмета, но как бы ставит его перед глазами; вы его видите". Однако еще резче это воздействовало на процесс взаимоотношения искусства и поведения людей той эпохи. С одной стороны, имело место уже отмеченное нами воздействие театрально-живописного сознания на бытовое поведение человека той эпохи, с другой - автор мемуаров, записок и других письменных свидетельств, на которые опирается историк, отбирал в своей памяти из слов и поступков только то, что поддавалось театрализации, как правило еще более сгущая эти черты при переводе своих воспоминаний в письменный текст. Это имеет непосредственное значение для позиции исследователя, пытающегося реконструировать по текстам внетекстовую реальность. В таком случае особенно ценными для историка являются своеобразные тексты "на двух языках" типа беседы генерала Н. Н. Раевского, записанной его адъютантом К.Н. Батюшковым: "Мы были в Эльзасе. Кампания 1812 года была предметом нашего болтанья. "Из меня сделали Римлянина, милый Батюшков; - сказал он мне, - из Милорадовича - великого человека, из Витгенштейна - спасителя отечества, из Кутузова - Фабия. Я не Римлянин, но зато и эти господа - не великие птицы. Про меня сказали, что я под Дашковкой принес на жертву детей моих". "Помню, - отвечал я, - в Петербурге вас до небес превозносили". - "За то, чего я не сделал, а за истинные мои заслуги хвалили Милорадовича и Остермана. Вот слава, вот плоды трудов!" - "Но помилуйте, ваше высокопревосходительств не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторя "Вперед, ребята; я и дети мои откроем вам путь ко славе" - или что-тому подобное".
   Раевский засмеялся: "Я так никогда не говорю витиев то, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону перебило и переранило, на мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын сбирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребенок), и пуля ему прострелила панталоны; вот и все тут, весь анекдот сочинен в Петербурге. Твой приятель (Жуковский) воспел в стихах. Граверы, журналисты, нувелисты воспользовались удобны случаем, и я пожалован Римлянином . Et voila comme on ecrit l'histoire!" [15].
   Однако неосторожно было бы считать, что для восстановления подлинных событий "римский" (вернее, "театральный") колорит следует воспринимать как принадлежащий не реальному поведению участников в бытии, а тексту, описывающему это поведение. То, что дезавуированная самим Раевским легенда отнюдь не была чужда его реальному поведению и, видимо, совсем не случайно возникла, а также то, что утверждение Раевского, что он не выражается "витиевато", не следует прим мать чересчур прямолинейно. Во-первых, речь и жест воздействуют на поведение.
   Во-вторых, вполне можно допустить, что, беседуя с Батюшковым, Раевский перекодировал свое реальное поведение в другую систему - "генерал-солдат", простодушный герой и рубака. Ведь тот же Батюшков, но уже не со слов Раевского, а по собственным впечатлениям, рассказал другой эпизод, очевидцем которого он был. Раевский в время лейпцигского сражения с гренадерами находился в центре боя: "Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевской стоял в цепи мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства ни малого. В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся как угли, благородная осанка его поистине сделается величественною. Внезапно он был ранен в середину груди.
   Поскакали за лекарем. "Один решил ехать под пули, другой воротился". Обернувшись к Батюшкову, раненый Раевский произнес: "Je n'ai plus rien du sang qui m'a donne la vie. Сe sang l'est epuise, verse pour la patrie" [16]. И это он сказал с необыкновенною живостию. Изодранная его рубашка, ручьи крови, лекарь, перевязывающий рану, офицеры, которые суетились вокруг тяжело раненного генерала, лучшего, может быть, и всей армии, беспрестанная пальба и дым орудий, важность минуте одним словом - все обстоятельства придавали интерес этим стихам".
   Приведенная цитата еще раз свидетельствует, сколь неосторожно было бы относить театральность поведения лишь за счет описания и безусловно доверять неспособности Раевского изъясняться "витиевато". Культура активно влияет на то, каким образом современник видит и описывает свою эпоху. Между ней и действительностью возникает сложная система взаимодействий.
   Раевский был абсолютно чужд позы и показной декламации: он осмыслял мир через театр, а на театр смотрел глазами действительности. Исторический момент и героический поступок естественно осмыслялись средствами трагедии и сцены. При этом показательно, что патриот и враг галломании, щеголей, Раевский выражает свои чувства стихами из французской трагедии. В эту минуту для него существовало не то, на каком языке он говорит, а то, что он сближает свои чувства с самыми высокими средствами выражения. Толстой в "Севастопольских рассказах" описал сцену: офицеры под огнем артиллерии горцев, для того чтобы скрыть естественное чувство страха, заставляют себя говорить на неинтересные им темы. Между тем как естественное чувство простого солдата выражается в искренних бранных междометиях. Раевский, как и другие люди его эпохи, не похож на героев Толстого. Для него французская цитата есть искреннее и наиболее точное выражение его подлинных чувств. И это только подчеркивается процитированными уже его словами, критикующими "римскую рамку" восприятия современности. Конечно, взгляд на реальность сквозь призму "римской" театральности имеет предел. Естественность его выражается, в частности, в том, что он не исключает обычного, обыденного восприятия событий и не противостоит ему. Так, в примере с генералом Раевским важно, что он мог вести себя в сфере реального поведения и как герой трагедии, "римлянин", и как "генерал-солдат". Когда Раевский осуществлял второе поведение, а современники осознавали его в системе первого - создавалась легенда, как это было с эпизодом на мосту в Дашковке. Однако оба кода принадлежали к входившим в круг реально возможных.
   Есть эпохи - как правило, они связаны с "молодостью" тех или иных культур, - когда искусство не противостоит жизни, а как бы становится ее частью. Люди осознают себя сквозь призму живописи, поэзии или театра, кино или цирка и одновременно видят в этих искусствах наиболее полное, как в фокусе, выражение самой реальности. В эти эпохи активность искусства особенно велика. Между толстовским убеждением в том, что искусство есть отражение жизни и ценится в первую очередь правдивостью, и толстовским же отрицанием искусства - органическая связь.
   XVIII - начало XIX века - эпоха, пронизанная молодостью. Ей присуща и молодая непосредственность, и молодая прямолинейность, и молодая энергия. В подобные эпохи искусство и жизнь сливаются воедино, не разрушая непосредственности чувств и искренности мысли. Только представляя себе человека той поры, мы можем понять это искусство, и, одновременно, только в зеркалах искусства мы находим подлинное лицо человека той поры.

  [1] Деятель Великой Французской революции.
  [2] Подобный контраст использован М. Булгаковым в "Мастере и Маргарите". На балу, среди пышно наряженных гостей, подчеркнутая небрежность одежды Воланда выделяет его роль Хозяина. Простота мундира Наполеона среди пышного двора имела тот же смысл. Пышность одежды свидетельствует об ориентации на точку зрения внешнего наблюдателя. Для Воланда нет такого "внешнего" наблюдателя. Наполеон культивирует ту же позицию, однако в более сложном варианте: Воланду в самом деле безразлично, как он выглядит, Наполеон изображает того, кому безразлично, как он выглядит.
  [3] Ср. его утверждение: "Спорные дела государств решаются ныне не боем Горациев и Курияциев" (Давыдов Д.Опыт теории партизанского действия, с. 46).
  [4] Так, досуги великих князей, братьев Александра и Николая Павловичей, Константина и Михаила резко контрастировали с мундирной стянутостью официального поведения. Константин в компании пьяных собутыльников дошел до того, что изнасиловал в компании (жертва скончалась) даму, случайно забредшую в его часть дворца из половины Марии Федоровны. Император Александр вынужден был объявить, что преступник, если его найдут, будет наказан по всей строгости закона. Разумеется, что преступник найден не был.
  [5] Черновой вариант: Привыкли в трех войнах лишь к лагерю да к полю (VII, с. 365).
  [6] Ср. у Ломоносова в "Оде, выбранной из Иова": О ты, что в горести напрасно На Бога ропщешь, человек, Внимай, коль в ревности ужасно Он к Иову из тучи рек! Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь град блистая И гласом громы прерывая, Словами небо колебал И так его на распрю звал. Штиблеты как форма военной одежды были введены Павлом по прусскому образцу. Эспантон - короткая пика, введенная при Павле в офицерскую форму. Название оды отсылает к истории Иова многострадального. Книга Иова входит в Ветхий завет.
  [7] От имени Протея - в античной мифологии - старец, принимающий любые обличья.
  [8] Каина - в "Божественной комедии" Данте покрытый вечным льдом круг ада.
  [9] Я молод, это правда, но для благородных душ // Число лет не имеет значения (франц.).
  [10] На эффекте неожиданного столкновения неподвижности и движения построены сюжеты с оживающими статуями, от ряда вариаций на тему о Галатее - статуе, оживленной вдохновением художника (сюжет этот, которому посвящен "Скульптор" Баратынского, был широко представлен во французском балете XVIII века), до "Каменного гостя" Пушкина и разрабатывавших эту же тему произведений Мольера и Моцарта.
  [11] См. в "Путешествии из Петербурга в Москву" главу "Едрово": "Я сию почтенную мать с засученными рукавами за квашнею или с подойником подле коровы сравнивал с городскими матерями".
  [12] "С воинственным кличем на устах" (франц.).
  [13] "Выйдем... дадим дяде умереть исторически" (франц.). (Москвитянин, 1854, 6, отд. IV, с. II.) П. Бартенев сообщает другую версию: "Нам передавали современники, что, услышав эти слова от умирающего Василия Львовича, Пушкин направился на цыпочках к двери и шепнул собравшимся родным и друзьям его: "Господа, выйдемте, путь это будут его последние слова" (Русский архив, 1870, с. 1369).
  [14] Картезианство - философская система Декарта и его последователей.
  [15] "И вот как пишут историю" (франц.).
  [16] У меня нет больше крови, дарованной мне жизнью. Эта кровь растрачена и пролита за отечество (франц.).

на страницу семинаров