Виктор Франкл в поисках смысла
"Несмотря на нашу веру в человеческий потенциал человека, мы не должны закрывать глаза на то, что человечные люди являются и, быть может, всегда будут оставаться, меньшинством. Но именно поэтому каждый из нас чувствует вызов присоединиться к этому меньшинству. Дела плохи. Но они станут еще хуже, если мы не будем делать все, что в наших силах, чтобы улучшить их". Так писал Виктор Франкл. И еще: "В отличие от животных инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он должен, человек, похоже, утратил ясное представление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, чего и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят от него (тоталитаризм)".
Виктор Франкл (1905-1997) - австрийский врач-психотерапевт, психолог, философ, ставший известным в конце 40-х гг. ХХ века как мыслитель, обосновавший стремление человека к смыслу. В 1942 году он был арестован нацистами и прошел через концлагерь.
Перед вами - фрагмент книги о личном опыте Франкла - узника концлагеря во время Второй мировой войны. Это только несколько эпизодов. Вот еще один эпизод, оставшийся за пределами отрывка, - свидетельство о человеческой солидарности: "... Истощенный от голода узник украл из кладовой несколько фунтов картофеля. Кража была замечена и некоторые узники знали "взломщика". Когда лагерное начальство узнало о происшедшем, было приказано выдать виновного, или же весь лагерь в этот день не получит пищи. Естественно, 2500 человек предпочли голодать ..." Автор книги - философ, психолог, психиатр, психотерапевт Виктор Франкл. Он - создатель так называемой Третьей Венской школы психотерапии. Первые две школы: психоанализ З. Фрейда и "индивидуальная психология" А. Адлера. В известном смысле, Франкл вышел из школы психоанализа, потом, неудовлетворенный ею, счел ее недостаточной, противопоставил себя ей и попытался идти дальше. Франкл исходит из более широкого понимания человека, чем это делала предшествующая психиатрия. "Человек,- утверждает Франкл, - это больше, чем психика: человек - это дух".
Франкл назвал свое учение "логотерапия" (от "логос" - смысл). Значит, смыслотерапия. Он видел свою задачу в том, чтобы помочь человеку в его поисках смысла жизни. Поиск смысла понимался им как движущая сила развития личности.
В чем смысл жизни, с позиции Виктора Франкла?
Почему и как этот смысл открылся ему именно в лагере, в условиях крайней жестокости и человеческой несвободы? Прозрение узника неожиданно, но, может быть, оно имеет свою логику?
Какую? В какой момент наступило осознание смысла?
Какую роль играет во всем этом солнечный закат?
"Доктор и душа"
Мы ожидали в сарае, из которого открывался вход в дезинфекционную камеру. Появился эсэсовец и расстелил одеяла, в которые мы должны были бросать все, что еще у нас осталось, часы, драгоценности. Среди нас еще были наивные узники, которые спрашивали, можно ли им оставить свадебное кольцо, медаль или украшение. Они не могли осознать факт, что отбирается все.
Я делаю попытку довериться одному из старых заключенных. Осторожно приблизившись к нему, я показываю на сверток бумаги во внутреннем кармане моего пальто и говорю: "Послушай, здесь у меня рукопись научной книги. Я знаю, что ты скажешь. Я знаю - уцелеть, спасти свою жизнь это все, о чем можно молить судьбу. Но я ничего не могу с этим поделать. Я должен сохранить эту рукопись любой ценой: она содержит труд моей жизни. Ты понимаешь?"
Да, он начинает понимать. На его лице появляется ухмылка, сначала сочувственная, потом как бы веселая, ироническая, насмешливая, оскорбительная и, наконец, он рычит в ответ на мой вопрос одно слово - слово, которое с тех пор приходилось постоянно слышать как одно из наиболее часто употребляемых лагерными заключенными: "Дерьмо!". В этот момент я прозрел и сделал то, что означало кульминацию первой фазы моей психологической реакции: я перечеркнул всю мою прежнюю жизнь.
... Люди, привычные к богатой интеллектуальной жизни, сильно страдали от боли (часто они были деликатной конституции), но нарушение их внутренней "самости" было меньше. Они были способны уходить от ужасного окружения к внутренне богатой жизни и духовной свободе. Только таким образом можно объяснить кажущийся парадокс, состоящий в том, что некоторые узники менее крепкого сложения часто, казалось, были способны лучше пережить лагерную жизнь, нежели люди физически крепкие. С тем чтобы прояснить сказанное, я вынужден сослаться на личный опыт. Позвольте мне рассказать, что происходило рано по утрам, когда мы должны были идти к нашему рабочему месту.
Слышались выкрики команд: "Отряд, вперед марш! Левой - 2-3-4! Левой - 2-3-4! Левой - 2-3-4! Левой - 2-3-4! Первый человек кругом, левой, левой, левой! Шапки долой!" Эти слова звучат в моих ушах даже теперь. По приказу "Шапки долой!" мы проходили через ворота лагеря под лучами прожекторов. Кто шагал не достаточно энергично, получал пинок. Еще хуже было тому, кто из-за холода спешил снова натянуть шапку на голову раньше, чем было разрешено.
Мы спотыкались в темноте о большие камни и замерзшие комья грязи, шагая по дороге из лагеря. Сопровождающие охранники подгоняли нас криками и прикладами винтовок. Заключенные с больными ногами шли, опираясь на плечи товарищей. Шли молча; ледяной ветер не способствовал разговорам. Закрывая рот поднятым воротником, человек, идущий рядом со мной, вдруг прошептал: "Если бы наши жены могли сейчас видеть нас! Я надеюсь, что им лучше в их лагерях, и они не знают, каково приходится нам".
Эти слова вызвали в моем сознании мысли о моей жене. И когда мы брели, спотыкаясь, скользя на обледенелых местах, поддерживая друг друга, ничего больше не говоря, мы знали: каждый из нас думал о своей жене. Случайно я посмотрел на небо, где звезды начинали тускнеть и розовый свет зари начал появляться из-за темной кромки облаков. Но в моем сознании по-прежнему сохранялся образ жены, видимый с необычайной отчетливостью. Я слышал, как она отвечает мне, видел ее улыбку, ее нежный и подбадривающий взгляд. Реальное или нет, но ее лицо было тогда более ярким, чем начинавшее всходить солнце.
Меня пронзила мысль: впервые в моей жизни я увидел истину, воспетую многими поэтами, провозглашаемую многими мыслителями. Истину, что любовь есть окончательная и высшая цель, к которой может стремиться человек. Тогда я понял смысл величайшей тайны, которую смогли раскрыть человеческая поэзия и человеческая мысль и вера: спасение человека - в любви и через любовь. Я понял, как человек, которому ничего не оставалось в этом мире, еще может познать блаженство, хотя бы только на краткий миг, в созерцании того, кого он любит. В состоянии крайней покинутости, когда человек не может выразить себя в позитивном действии, когда его единственным достижением может быть лишь то, что он мужественно выдерживает свое страдание, - в таком положении человек может в любящем созерцании образа того человека, которого он любит, достичь своей духовной исполненности. Потому что впервые в моей жизни я был способен понять смысл слов: "Ангелы теряются в непрерывном созерцании бесконечного великолепия".
Идущий впереди меня человек споткнулся, и следующие за ним упали сверху. Охранники стали избивать их своими хлыстами. В результате мои мысли были прерваны на несколько минут. Но вскоре моя душа снова отыскала свой путь от существования узника к иному миру, и я возобновил свою беседу с любимой. Я задавал ей вопросы, и она отвечала; она спрашивала меня, и я отвечал.
"Стоп!" Мы прибыли на наш участок работы. Все бросились в темный барак в надежде получить инструмент получше. Каждый получил лопату или кирку. "Не могли бы вы поторопиться, вы, свиньи?" Вскоре мы занимаем свои места в канаве. Промерзшая земля трещит под ударами кирки, и вылетают искры. Люди работают молча, их мозги оцепенели.
В моем сознании все еще удерживается образ жены. Неожиданно возникает мысль: я даже не знаю, жива ли она. Я знал только одну вещь, которую отныне я хорошо понимал: любовь проникает далеко за пределы физической сущности любимого человека. Она находит свой глубокий смысл в его духовной сущности, в его внутренней самости. Присутствует ли он реально или нет, жив ли он еще или уже нет, каким-то образом утрачивает свое первоначальное значение.
Я не знал, жива ли моя жена и не имел возможности узнать это (за все время лагерной жизни мы не могли ни посылать, ни получать писем), но в данный момент это было неважно. Я не испытывал потребности знать это; ничто не могло затронуть мою любовь, мои мысли и образ моей любимой. Если бы я тогда узнал, что моя жена погибла, я думаю, что, несмотря на это, я продолжал бы созерцать ее образ и моя внутренняя беседа с ней была бы по-прежнему такой же живой и благодатной. "Приложи меня подобно печати к твоему сердцу, любовь так же сильна, как смерть".
Эта интенсификация внутренней жизни помогала узнику найти спасение от пустоты, покинутости и духовной бедности его существования, позволяя ему уходить в прошлое. Получая свободу, его воображение играло прошлыми событиями, часто незначительными, пустяковыми случаями и мелочами. Его ностальгическая память преображала их, украшала, и они приобретали удивительный характер. Их мир и их существование казались очень далекими, и дух человека страстно устремлялся к ним: я мысленно ехал в автобусе, открывал дверь своей квартиры, разговаривал по телефону, включал электрический свет. Наши мысли часто концентрировались на подобных деталях, и эти воспоминания могли растрогать до слез.
Когда внутренняя жизнь узника становилась более интенсивной, он также переживал красоту искусства и природы, как никогда прежде. Под их влиянием он иногда даже забывал о собственных страшных обстоятельствах. Если кто-нибудь увидел бы наши лица во время нашего переезда из Освенцима в Баварский лагерь, когда мы смотрели на горы Зальцбурга с их вершинами, залитыми лучами заходящего солнца, через маленькие зарешеченные глазки тюремного вагона, он никогда бы не поверил, что это были лица людей, утративших всякую надежду на жизнь и свободу. Вопреки этому фактору или, может быть, вследствие его, мы были захвачены красотой природы, которой были лишены так долго.
В лагере человек также мог привлечь внимание работающего рядом товарища к красивому зрелищу солнечного заката, сияющего над высокими деревьями Баварских лесов (как на знаменитой акварели Дюрера), тех самых лесов, в которых мы строили огромную скрытую фабрику военного снаряжения. Однажды вечером, когда мы, смертельно уставшие, уже расположились на полу с мисками супа в руках, вбегает один наш товарищ и зовет нас посмотреть на удивительный солнечный закат. Выйдя на улицу, мы увидели зловеще пылающие на западе облака и все небо в облаках непрерывно меняющейся формы и расцветки от серо-стального до багрово-красного. Серо-грязные бараки составляли с этим резкий контраст, в то время как лужи на грязной земле отражали полыхающее красками небо. Потом после нескольких минут молчания один из заключенных сказал другому: "Как прекрасен мог бы быть мир!"
В другой раз мы работали в траншее, был серый предрассветный час; серым было и небо над нами, и снег в тусклом свете приближающегося утра; серыми были лохмотья, в которые были одеты узники, и серыми были их лица. Я опять молча беседовал со своей женой, или, может быть, изо всех сил пытался отыскать объяснение для моих страданий, для моего медленного умирания. В последнем отчаянном протесте против безнадежности неминуемой смерти я почувствовал, что мой дух проникает сквозь окутывающий мрак. Я почувствовал, как он выходит за пределы этого безнадежного, бессмысленного мира, и тут я услыхал победное "Да" в ответ на мой вопрос о существовании последней цели. В этот момент свет зажегся в отдаленном фермерском доме, который виднелся на горизонте, словно нарисованный там на сером фоне предрассветного баварского неба. "Et lux in tenebris lucet" - "и свет воссияет во мраке". Часами стоя в траншее, я долбил промерзшую землю. Проходивший мимо охранник обругал меня, и потом я снова беседовал с моей любимой. Все больше и больше я испытывал чувство, что она присутствует здесь, что она со мной, что я могу прикоснуться к ней, - взять ее руки в мои. Чувство было необычайно сильным: она была здесь. В этот самый момент откуда-то появившаяся птица опустилась прямо передо мной, села на кучу земли, выкопанной мною из канавы и стала пристально смотреть на меня.
Раньше я упоминал искусство. Присутствовала ли такая вещь, как искусство в концлагере? Это зависит от того, что называть искусством. Время от времени в лагере устраивалось импровизированное кабаре. Барак временно расчищался, несколько деревянных скамей составлялись вместе, сочинялась программа. Вечером те, кто занимали довольно хорошую позицию в лагере, - Капо и узники, которые не должны были уходить далеко из лагеря на работы, - собрались там. Они пришли, чтобы немного посмеяться, или, может быть, немного поплакать, в общем забыться. Звучали песни, стихи, шутки, некоторые с сатирическим в отношении лагеря подтекстом. Все задумывалось, чтобы помочь нам забыться, и это действительно помогало. Это представление было столь эффективным, что и несколько рядовых узников пришли посмотреть кабаре, несмотря на усталость и даже то, что из-за этого они лишались своей порции пищи.
Один из заключенных, который в день прибытия маршировал вместе со своей колонной от станции к лагерю, рассказывал мне впоследствии, что он чувствовал себя так, как будто бы шел за своим собственным гробом. Его жизнь казалась ему абсолютно лишенной будущего, прошедшей и закончившейся, как если бы он уже был покойником. Это чувство безжизненности усиливалось еще другими причинами: во времени это была неограниченность срока заключения, которая переживалась наиболее остро; в пространстве - узкие границы лагеря. Все за пределами колючей проволоки становилось отдаленным, недостижимым и, следовательно, нереальным. События и люди за пределами лагеря, вся нормальная жизнь там, вовне, приобретала в восприятии узника призрачный характер. Внешняя жизнь, таким образом, насколько он мог ее видеть, представлялась ему почти так, как могла бы казаться покойнику, наблюдающему ее с того света.
Человек, который деградировал, потому что не видел в будущем цели, погружался в ретроспективные мысли. В различной связи мы уже говорили о тенденции уходить в прошлое, чтобы сделать настоящее, со всеми его ужасами, менее реальным. Но в лишении настоящего его реальности кроется определенная опасность. При этом не замечаются возможности сделать нечто позитивное из лагерной жизни, возможности, которые действительно существуют. Восприятие нашего "временного существования" как нереального само по себе было существенным фактором, обусловливающим потерю узниками опоры в жизни; все некоторым образом становилось бессмысленным. Эти узники забывали, что часто именно такая исключительно трудная внешняя ситуация дает человеку возможность духовно перерасти самого себя. Вместо того чтобы воспринимать трудности лагеря как испытание их внутренней силы, они не принимали свою жизнь серьезно и начинали пренебрегать ею как чем-то несущественным. Они предпочитали закрывать свои глаза и жить в прошлом. Жизнь для таких людей становилась бессмысленной.
Естественно, лишь немногие люди были способны достичь великих духовных высот. Но немногим был дан шанс достичь такого человеческого величия, даже через их, по видимости, мирскую неудачу и смерть, которого в обычных обстоятельствах они никогда бы не достигли. К другим из нас, рядовым и малодушным, применимы слова Бисмарка: "Жизнь подобна приему у зубного врача. Вы все еще думаете, что самое худшее впереди, а тем временем все уже сделано". Перефразируя, можно было бы сказать, что большинство людей в концентрационном лагере верило, что реальные возможности их жизни уже позади. Однако на самом деле перед ними была возможность и вызов. Человек может сделать победу из этих переживаний, превратить жизнь во внутренний триумф, или же игнорировать этот вызов и просто деградировать, как большинство узников.
Любая попытка преодоления психопатологических влияний лагеря на узника посредством психотерапевтических и психогигиенических методов должна была быть нацелена на то, чтобы сообщить ему внутреннюю силу, указав будущую цель, к которой он мог бы стремиться. Инстинктивно некоторые из узников сами пытались найти себе такую цель. Важнейшей особенностью человека является то, что он может жить, только лишь глядя в будущее - sub specie acterni- tatis. И в этом заключается его спасение в самые трудные моменты его существования, хотя иногда он вынужден собрать все свои душевные силы для решения этой задачи.
Я вспоминаю собственный опыт. Почти со слезами от боли (из-за плохой обуви на ногах у меня были ужасные болячки) я тащился, хромая, несколько километров с нашей колонной от лагеря до рабочего участка. Очень холодный, резкий ветер пронизывал нас. Я думал о бесконечных маленьких проблемах нашей несчастной жизни. Что будем есть сегодня? Если дадут кусочек колбасы в качестве дополнительного пайка, следует ли обменять его на кусок хлеба? Обменять ли мою последнюю сигарету, остававшуюся от премии, которую я получил две недели назад, на чашку супа? Как раздобыть кусок проволоки, чтобы заменить лопнувший шнурок одного из моих ботинок? Успею ли я вовремя попасть на рабочее место, чтобы остаться со своей рабочей командой, или придется присоединиться к другой, в которой может быть жестокий десятник? Что сделать, чтобы наладить отношения с Капо, который мог бы помочь мне получить работу в лагере, избавив тем самым меня от того, чтобы проделывать этот ужасный ежедневный переход?
Я начал испытывать отвращение к такому положению дел, которое заставляло меня каждодневно и ежечасно думать только о таких тривиальных вещах. Я заставил свои мысли обратиться к другому предмету. Внезапно увидел себя стоящим за кафедрой хорошо освещенной, теплой, уютной аудитории. Передо мной внимательные, заинтересованные слушатели. Я собираюсь выступить перед ними с докладом на тему: "Психология концентрационного лагеря". Все, что угнетало меня в этот момент, стало объективированным, видимым и описываемым с отстраненной научной точки зрения. С помощью этого приема мне удалось подняться над ситуацией, над сиюминутными страданиями, и я ощущал их так, как если бы они были уже в прошлом. Я со своими мучениями превратился в объект интересного психологического исследования, мной же самим и предпринятого. Что говорит Спиноза в своей "Этике" - "Affectus, que passio est, desinit esse passio simulat que eius claram et distinctam forma- mus ideam". (Эмоция, которая является страданием, перестает им быть в тот самый момент, когда мы образуем ее ясную и точную картину).
Узник, терявший веру в будущее - его будущее, сам себе подписывал приговор. С потерей его веры в будущее он также утрачивал свой духовный стержень; он ломался и деградировал физически и психически. Обычно это случалось внезапно, в форме кризиса, симптомы которого были хорошо знакомы опытным заключенным. Мы все боялись этого момента - не за себя, что было бы бессмысленно, но за наших друзей. Обычно это начиналось с отказа узника одеваться и умываться утром и выходить на плац. Ни уговоры, ни удары, ни угрозы не имели ни малейшего эффекта. Он оставался лежать на нарах, почти без движения. Если этот кризис совпадал с началом заболевания, больной отказывался от перемещения в барак для больных и от любой помощи. Он просто сдавался. Так он оставался лежать в собственных экскрементах, и ему ни до чего больше уже не было дела...
