Гуманитарная кафедра

история России


хрестоматия для
10-х классов

   "Записки о Московии", принадлежащие перу австрийского дипломата Сигизмунда Герберштейна, являются одним из наиболее полных и достоверных описаний Русского государства XVI в. Родившись в 1486 г., автор в возрасте 20 лет закончил Венский университет, а в 30 лет поступил на дипломатическую службу, начав выполнять поручения императора Максимилиана I. Он дважды (в 1517 и 1526 гг.) побывал в Москве в качестве посредника на переговорах советников великого князя московского Василия III с послами великого князя литовского и короля польского Сигизмунда I. Герберштейн подолгу жил в Москве. Он пользовался расположением Василия III, был знаком с представителями самых разных социальных кругов - придворными, слугами великого князя, его приверженцами и противниками, как явными, так и тайными, с русскими и иностранными купцами, общался он и с простым людом. Поэтому его "Записки" содержат разнообразную информацию о внутренней и внешней политике Русского государства, экономическом развитии и быте входивших в него народов, общественной мысли и культуре.
   Конечно, в их тексте чувствуется некоторый снобизм европейца, овладевшего всей полнотой античного наследия, по отношению к тем, кому еще не довелось изучить его так основательно. Не избежал посол и ряда ошибок, которыми он, правда, во многом обязан своим информаторам. Тем не менее, его, как человека эпохи Возрождения, интересовали разные стороны жизни других народов, о которых он рассказывает не только с яркостью писателя, но и как внимательный зритель и слушатель. "Записки о Московии" сыграли огромную роль в расширении экономических и культурных связей России с европейскими странами. Содержавшиеся в ней данные, например, были положены в основу своей практической деятельности английскими купцами при налаживании контактов с Русским государством во второй половине XVI в.
   Первое издание труда Герберштейна вышло на латинском языке в Вене в 1549 г. В следующем 1550 г. в Венеции появился его итальянский перевод, еще два издания на латинском увидели свет в 1551 и 1556 гг., а два немецких перевода вышли в 1557 и 1563 гг. В труде Герберштейна в идеальном виде были даны тип и форма повествования о России. Иностранцы, посещавшие ее во второй половине XVI в., широко и свободно использовали это сочинение для придания собственным трудам основательности и солидности. Однако можно смело утверждать, что ни одному из последователей Герберштейна вплоть до XVII в. не удалось превзойти его по степени добросовестности и всеохватности описания русской жизни.
   
   Вопросы:
   1. Какие черты социально-политического устройства Русского государства начала XVI в., по вашему мнению, привлекли внимание Герберштейна, и почему?
   2. На основании чего автор делает вывод о том, что Василий III "далеко превосходит всех монархов целого мира" властью над своими подданными?
   3. Можно ли считать справедливым утверждение Герберштейна о русских, что "этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе"?
   4. Как оценивает автор административную и судебную систему, сложившуюся в России к этому времени?
   5. Чем можно объяснить слова Герберштейна о московских купцах, что "торгуют они с великим лукавством и коварно"?
   6. Как воспринимал автор принятую тогда в Русском государстве форму приема и обхождения с иностранными послами?
   7. Каким образом, по вашему мнению, можно толковать фразу дьяка С. Трофимова о том, что "у нашего господина иной обычай службы, чем у твоего"?
   8. Что могло быть причиной резких различий в поведении русских людей, с которыми встречался Герберштейн, в официальной обстановке и в неформальной дружеской беседе?

   Весьма краткое описание Руссии и Московии, которая ныне состоит ее столицею.
   Сверх того, хорография всей вообще Московитской державы с упоминанием о некоторых ее соседях.
   Включены также различные сведения о религии и о том, что не согласуется с нашей религией.
   Наконец, разъясняется, какой там существует способ приема послов и обхождения с ними.
   С присовокуплением описания двух путешествий в Москву.
   
   …Хотя государь Василий был очень несчастлив в войне, его подданные всегда хвалят его, как будто он вел дело со всяческой удачей. И пусть домой иногда возвращалась едва не половина воинов, однако московиты делают вид, будто в сражении не потеряно ни одного. Властью, которую он имеет над своими подданными, он далеко превосходит всех монархов целого мира. Он довел до конца также и то, что начал его отец, именно: отнял у всех князей и у прочей знати все крепости и замки. Даже своим родным братьям он не поручает крепостей, не доверяя им[1]. Всех одинаково гнетет он жестоким рабством, так что если он прикажет кому-нибудь быть при дворе его или идти на войну или править какое-либо посольство, тот вынужден исполнять все это за свой счет. Исключение составляют юные дети бояр, т. е. знатных лиц, с более скромным достатком; таких лиц, придавленных бедностью, он обыкновенно ежегодно принимает к себе и содержит, назначив им жалованье, но не одинаковое. Те, кому он платит в год по шести золотых[2], получают жалованье через два года на третий; те же, кому каждый год дается по двенадцать золотых, должны быть без всякой задержки готовы к исполнению любой службы на собственный счет и даже с несколькими лошадьми. Знатнейшим, которые правят посольства или несут другие более важные обязанности, назначаются сообразно с достоинством и трудами каждого или должность начальника, или деревни, или поместья, однако с каждого из них государю платится ежегодная определенная подать. Им же отдаются только поборы, которые вымогаются у бедняков, если те в чем-либо провинятся, и некоторые другие доходы. Но такие владения он отдает им по большей части в пользование лишь на полтора года; если же кто-нибудь находится у него в особой милости и пользуется его расположением, то тому прибавляется несколько месяцев; по истечении же этого срока всякая милость прекращается, и тебе целых шесть лет приходится служить даром[3]. Был некто Василий Третьяк Долматов, который был любим государем и считался в числе самых приближенных его секретарей[4]. Василий назначил его послом к цесарю Максимилиану и велел готовиться; когда тот сказал, что у него нет денег на дорогу и на расходы, его схватили и отправили в вечное заточение на Белоозеро, где он в конце концов погиб самой жалкой смертью. Государь присвоил себе его имущество, как движимое, так и недвижимое, и хотя он получил три тысячи флоринов[5] наличными деньгами, однако не дал его братьям и наследникам ни гроша. Подлинность этого, помимо всеобщей молвы, подтвердил мне писарь Иоанн, приставленный ко мне государем для доставления вещей, необходимых при обыденных житейских потребностях. Когда Долматов был схвачен, тот же Иоанн содержал его под своей охраной. Точно так же двое братьев Василия, Федор и Захарий, которые при нашем возвращении из Можайска в Смоленск были приставлены к нам в звании приставов, утверждали, что дело было именно так. Все драгоценности, которые привозят послы, ездившие к иностранным государям, государь откладывает в свою казну, говоря, что окажет послам другую милость, а она такова, как я сказал выше. Например, когда вместе с нами вернулись в Москву послы князь Иван Посечень Ярославский и секретарь Семен, т. е. Симеон, Трофимов[6], получившие в дар от цесаря Карла Пятого, к которому они были посланы, тяжелые золотые ожерелья, цепи и испанскую монету, и при том золотую, а от брата цесарева Фердинанда, эрцгерцога австрийского и моего государя, серебряные кубки, золотые и серебряные ткани и немецкую золотую монету, то государь тотчас отобрал у них и цепи, и кубки, и большую часть испанских золотых. Когда я допытывался у послов, правда ли это, то один из них, опасаясь выдать своего государя, твердо отрицал это, а другой говорил, что государь велел принести к себе цесарские дары, чтобы поглядеть на них. Поскольку я впоследствии слишком часто вспоминал об этом, то один из них перестал посещать меня, желая избегнуть или лжи, если он будет продолжать отрицать это, или опасности, если случайно признается. Придворные же не отрицали справедливости этого, а отвечали: "Что же, если государь пожалует нас за это иною какою милостью?" Свою власть он применяет к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно по своей воле жизнью и имуществом каждого из советников, которые есть у него; ни один не является столь значительным, чтобы осмелиться разногласить с ним или дать ему отпор в каком-нибудь деле. Они прямо заявляют, что воля государя есть воля божья и что бы ни сделал государь, он делает это по воле божьей. Поэтому также они именуют его ключником и постельничим божьим и вообще веруют, что он - свершитель божественной воли. Поэтому и сам государь, когда к нему обращаются с просьбами о каком-нибудь пленном или по другому важному делу, обычно отвечает: "Бог даст, освободится". Равным образом, если кто-нибудь спрашивает о каком-либо неверном и сомнительном деле, то обыкновенно получает ответ: "Про то ведает бог да великий государь". Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким…
   …Все они называют себя холопами, т. е. рабами государя. Те, кто познатнее, имеют рабов, чаще всего купленных или взятых в плен. Те же свободные, которых они содержат в услужении, не могут свободно уйти, когда им угодно. Если кто-нибудь уходит против воли господина, то его никто не принимает. Если господин обходится нехорошо с хорошим и умелым слугой, то он начинает пользоваться дурной славой у других и не может после этого достать других слуг.
   Этот народ находит больше удовольствия в рабстве, чем в свободе. Ведь по большей части господа перед смертью отпускают иных своих рабов на волю, но эти последние тотчас отдают себя за деньги в рабство другим господам. Если отец, как это у них в обычае, продаст сына, а этот последний каким бы то ни было образом станет свободным или будет отпущен на волю, то отец по праву отцовской власти может продать его еще и еще раз. После четвертой продажи он не имеет на сына уже никакого права. Карать смертной казнью рабов или других лиц может один только государь.
   Каждые два или три года государь производит набор по областям и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у каждого лошадей и слуг. Затем, как сказано выше, он определяет каждому жалованье. Те же, кто может по своему имущественному достатку, служат без жалованья. Отдых дается им редко, ибо государь ведет войны то с литовцами, то с ливонцами, то со шведами, то с казанскими татарами, или даже если он не ведет никакой войны, то все же ежегодно по обычаю ставит караулы в местностях около Танаиса[7] и Оки числом в двадцать тысяч для обуздания набегов и грабежей со стороны перекопских татар. Кроме того, государь имеет обыкновение вызывать некоторых по очереди из их областей, чтобы они исполняли при нем в Москве всевозможные обязанности. В военное же время они не отправляют погодной поочередной службы, а обязаны все, как стоящие на жалованье, так и ожидающие милости государя, идти на войну…
   …Пожалуй, кое-кому покажется удивительным, что они содержат себя и своих людей на столь скудное жалованье и притом, как я сказал выше, столь долгое время. Поэтому я вкратце расскажу об их бережливости и воздержанности. Тот, у кого есть шесть лошадей, а иногда и больше, пользуется в качестве подъемной или вьючной только одной из них, на которой везет необходимое для жизни. Это прежде всего толченое просо в мешке длиной в две-три пяди[8], потом восемь-десять фунтов[9] соленой свинины; есть у него в мешке и соль, притом, если он богат, смешанная с перцем. Кроме того, каждый носит с собой топор, огниво, котелки или медный чан, и если он случайно попадет туда, где не найдется ни плодов, ни чесноку, ни луку, ни дичи, то разводит огонь, наполняет чан водой, бросает в него полную ложку проса, добавляет соли и варит; довольствуясь такой пищей, живут и господин, и рабы. Впрочем, если господин слишком уж проголодается, то истребляет все это сам, так что рабы имеют, таким образом, иногда отличный случай попоститься целых два или три дня. Если же господин пожелает роскошного пира, то он прибавляет маленький кусочек свинины. Я говорю это не о знати, а о людях среднего достатка. Вожди войска и другие военные начальники время от времени приглашают к себе других, что победнее, и, хорошо пообедав, эти последние воздерживаются потом от пищи иногда два-три дня.
   Если же у них есть плоды, чеснок или лук, то они легко обходятся без всего остального. Готовясь вступить в сражение, они возлагают более надежды на численность, на то, сколь большим войском они нападут на врага, а не на силу воинов и на возможно лучшее построение войска; они удачнее сражаются в дальнем бою, чем в ближнем, а потому стараются обойти врага и напасть на него с тыла…
   …Юноши, равно как и подростки, сходятся обычно по праздничным дням в городе на всем известном просторном месте, так что видеть и слышать их там может множество народу. Они созываются свистом, который служит условным знаком. Услышав свист, они немедленно сбегаются и вступают в рукопашный бой; начинается он на кулаках, но вскоре они бьют без разбору и с великой яростью и ногами по лицу, шее, груди, животу и паху и вообще всевозможными способами одни поражают других, добиваясь победы, так что зачастую их уносят оттуда бездыханными. Всякий, кто побьет больше народу, дольше других остается на месте сражения и храбрее выносит удары, получает в сравнении с прочими особую похвалу и считается славным победителем. Этот род состязаний установлен для того, чтобы юноши привыкали переносить побои и терпеть какие угодно удары.
   Они строго применяют меры правосудия против разбойников. Поймав их, они первым делом разбивают им пятки, потом оставляют их на два-три дня в покое, чтобы пятки распухли, а затем разбитые и распухшие пятки велят терзать снова. Чтобы заставить преступников сознаться в грабеже и указать сообщников злодеяний, они не применяют никакого иного рода пыток. Если призванный к допросу окажется достойным казни, то его вешают. Другие казни применяются ими к преступникам редко, разве что они совершили что-нибудь слишком ужасное.
   Воровство редко карается смертью, даже за убийство казнят редко, если только оно не совершено с целью разбоя. Если же кто поймает вора с поличным и убьет его, то остается безнаказанным, но только при том условии, что он доставит убитого на государев двор и изложит дело, как оно было. Даже скотоложцы и те не подвергаются смертной казни.
   Немногие из начальников имеют власть приговаривать к смертной казни. Из подданных никто не смеет пытать кого-либо. Большинство злодеев отвозится в Москву или другие главные города. Карают же виновных по большей части в зимнее время, ибо в летнее этому мешают дела военные…
   …Свидетельство одного знатного мужа имеет больше силы, чем свидетельство многих людей низкого звания. Поверенные допускаются крайне редко, каждый сам излагает свое дело. Хотя государь очень строг, тем не менее всякое правосудие продажно, причем почти открыто. Я слышал, как некий советник, начальствовавший над судами, был уличен в том, что он в одном деле взял дары и с той, и с другой стороны и решил в пользу того, кто дал больше. Этого поступка он не отрицал и перед государем, объяснив, что тот, в чью пользу он решил, человек богатый, с высоким положением, а потому более достоин доверия, чем другой, бедный и презренный. В конце концов государь хотя и отменил приговор, но только посмеялся и отпустил советника, не наказав его. Возможно, причиной столь сильного корыстолюбия и бесчестности является сама бедность, и государь, зная, что его подданные угнетены ею, закрывает глаза на их проступки и бесчестье как на не подлежащие наказанию. У бедняков нет доступа к государю, а только к его советникам, да и то с большим трудом…
   …Крестьяне шесть дней в неделю работают на своего господина, а седьмой день предоставляется им для собственного хозяйства[10]. У них есть несколько собственных, назначенных им господами полей и лугов, которыми они и живут; все остальное принадлежит господам. Кроме того, положение их весьма плачевно еще и потому, что их имущество предоставлено хищению знатных лиц и воинов, которые в знак презрения называют их "крестьянами" или "черными людишками".
   Как бы ни был беден знатный человек, он все же считает для себя позором и бесчестьем работать собственными руками. Но он не считал позором поднимать с земли и поедать корки и шелуху плодов, в особенности дынь, чеснока и лука, брошенные нами или нашими слугами. Насколько они воздержанны в пище, настолько же неумеренно предаются пьянству повсюду, где только представится случай. Почти все они не скоро поддаются гневу и горды в бедности, тяжелым спутником которой является рабство…
   …В каждом жилом доме на почетном месте у них находятся образа святых, нарисованные или литые. Когда один из них приходит к другому, то, войдя в дом, он тотчас обнажает голову и оглядывается кругом, ища, где образ. Увидев его, он трижды осеняет себя крестным знамением и, наклоняя голову, говорит: "Господи, помилуй". Затем он приветствует хозяина такими словами: "Дай бог здоровья". Потом они протягивают друг другу руки, целуются и кланяются, причем один все время смотрит на другого, чтобы видеть, кто из них ниже поклонился и согнулся, и так они склоняют голову по очереди три или четыре раза, как бы состязаясь друг с другом в проявлении взаимного почтения. После этого они садятся, а по окончании своего дела гость выходит прямо на середину комнаты и, обратив лицо к образу, снова трижды осеняет себя крестным знамением повторяет, наклоняя голову, прежние слова. Наконец, обменявшись с хозяином приветствиями в прежних выражениях, гость уходит. Если это человек, имеющий определенную власть, то хозяин провожает его до лестницы; если же это человек еще более знатный, то и еще дальше, принимая в расчет и учитывая достоинство каждого. Они соблюдают странные обряды. Именно, ни одному лицу более низкого звания нельзя въезжать в ворота дома какого-нибудь более знатного лица. Для людей бедных и незнакомых труден доступ даже к низшей знати, которые, несмотря на такое имя, показываются в народ очень редко, чтобы сохранить тем больше значительности и уважения к себе. Также ни один знатный человек из тех, кто побогаче, не пойдет пешком даже до четвертого или пятого дома, если за ним не следует лошадь. Однако в зимнее время, когда они не могут безопасно ездить по льду на неподкованных лошадях или если отправляются ко двору государя или в храм божий, то обычно оставляют лошадей дома.
   Господа, находясь дома, обыкновенно сидят и редко или никогда не занимаются чем-нибудь, прохаживаясь. Они сильно удивлялись, когда видели, как мы расхаживаем в наших гостиницах и на прогулке часто занимаемся делами…
   …Всякий, кто привезет в Москву какие бы то ни было товары, должен немедленно объявить их и обозначить у сборщиков пошлин или таможенных начальников. Те в назначенный час осматривают товары и оценивают их; после оценки никто не смеет ни продать, ни купить их, пока о них не будет доложено государю. Если государь пожелает что-нибудь купить, то купцу до тех пор не дозволяется ни показывать товары, ни предлагать их кому-либо. Поэтому купцы задерживаются иногда слишком долго.
   К тому же не всякому купцу, кроме литовцев, поляков или подданных их державы, открыт свободный доступ в Москву. Именно шведам, ливонцам и немцам из приморских городов позволено заниматься торговлей только в Новгороде, а туркам и татарам - в городе по имени Хлопигород[11], куда во время ярмарок собирается различный люд из самых отдаленных мест. Когда же в Москву отправляются послы, то все купцы отовсюду принимаются под их защиту и покровительство и могут беспрепятственно и беспошлинно ехать в Москву; так у них вошло в обычай…
   …Торгуют они с великим лукавством и коварно, не скупясь на слова, как о том писали некоторые. Мало того, желая купить вещь, они оценивают ее с целью обмануть продавца менее, чем в половину ее стоимости, и держат купцов в колебании и нерешительности не только по одному или по два месяца, но обыкновенно доводят некоторых до крайней степени отчаяния. Но тот, кто, зная их обычай, не обращает внимания на коварные речи, которыми они сбивают цену вещи и тянут время, и не замечает их, тот продает свои товары без всякого убытка.
   Один краковский гражданин привез двести центенариев[12] меди, которую хотел купить государь; он держал купца так долго, что тому, наконец, это надоело и он повез медь обратно на родину. Как только он отъехал на несколько миль от города, его догнали некие нарочные, задержали его имущество и наложили на него запрет под тем предлогом, будто он не заплатил пошлины. Купец вернулся в Москву и стал жаловаться перед государевыми советниками на нанесенную ему обиду. Те, выслушав дело, тотчас предложили свое добровольное посредничество и обещали уладить дело, если он будет просить милости. Хитрый купец, зная, что для государя будет позором, если такие товары будут увезены обратно из его державы, так как там-де не нашлось никого, кто бы мог сторговать такие дорогие товары и заплатить за них, не стал просить милости, а требовал, чтобы ему было оказано правосудие. Наконец, когда они увидели, что он до такой степени упорен, что не отступает от своего намерения и не желает уступать их коварству и обману, они купили медь от имени государя и, заплатив надлежащую цену, отпустили этого человека.
   Иностранцам любую вещь они продают дороже и за то, что при других обстоятельствах можно купить за дукат[13], запрашивают пять, восемь, десять, иногда двадцать дукатов. Впрочем, и сами они в свою очередь иногда покупают у иностранцев за десять или пятнадцать флоринов редкую вещь, которая на самом деле вряд ли стоит один или два.
   Далее, если при заключении сделки ты как-нибудь обмолвишься или что-либо неосторожно пообещаешь, то они все запоминают в точности и настаивают на исполнении, сами же вовсе не исполняют того, что обещали в свою очередь. А как только они начинают клясться и божиться, знай, что тут сейчас же кроется коварство, ибо клянутся они с намерением провести и обмануть. Я попросил одного государева советника помочь мне при покупке некоторых мехов, чтобы я мог избегнуть обмана. Насколько легко он пообещал мне свое содействие, настолько долее держал меня в неизвестности. Он хотел навязать мне собственные меха. Сверх того, к нему собирались другие купцы, обещая ему награду, если он продаст мне их товары за хорошую цену, ибо у купцов есть такой обычай, что при покупке и продаже они предлагают свое посредничество и обещают той и другой стороне свое верное содействие, получив от каждой из них особые подарки…
   …Ссужать деньги под проценты у них в обычае, хотя они и говорят, что это большой грех, никто почти от него не воздерживается. Но процент прямо-таки невыносим, именно с пяти всегда один, то есть со ста двадцать. Церкви, как сказано выше, кажется, поступают более мягко, именно они берут, как говорят, десять со ста…
   …Отправляющийся в Московию посол, приближаясь к ее границам, посылает в ближайший город вестника сообщить начальнику этого города, что он, посол такого-то господина, намерен вступить в пределы государя. Вслед за этим начальник тщательно исследует не только то, каким государем отправлен посол, но и какое у него самого положение и достоинство, а также сколько лиц его сопровождает. Разузнав это, он посылает для приема и сопровождения посла кого-нибудь со свитой, сообразуясь как с достоинством государя, отправившего посла, так и с рангом самого посла. Кроме того, он тотчас же дает знать великому князю, откуда и от кого едет посол. Посланный встретить посла также шлет с дороги вперед кого-либо из своей свиты, чтобы дать послу знать, что едет большой человек, чтобы встретить его в таком-то месте, и сообщается место. Они потому прибегают к титулу "большой человек", что это определение "большой" прилагают ко всем важным особам, не именуя никого ни храбрым, ни благородным, ни бароном, ни сиятельным, ни превосходным и не украшая их другими какими бы то ни было титулами в таком роде. При встрече этот посланный не двигается с места, так что в зимнее время велит даже размести или растоптать снег там, где остановился, чтобы посол мог объехать его, а сам не двигается с наезженной торной дороги. Кроме того, при встрече у них обычно соблюдается следующее: они отправляют к послу вестника внушить ему, чтобы он сошел с лошади или с возка. Если же кто станет отговариваться или усталостью, или недомоганием, они отвечают, что-де ни произносить, ни выслушивать их господина нельзя иначе, как стоя. Мало того, посланный тщательно остерегается сходить с лошади или с возка первым, чтобы не показалось, будто он тем самым умаляет достоинство своего господина. Поэтому как только он увидит, что посол слезает с лошади, тогда сходит и сам.
   В первое мое посольство я сообщил встретившему меня перед Москвой, что устал с дороги, и предложил ему исполнить то, что надлежало, сидя на лошади. Но он, приведя упомянутое основание, никак не считал возможным пойти на это. Толмачи и другие уже слезли, уговаривая и меня тоже слезть. Я отвечал им, что как только слезет московит, слезу и я. Видя, что они так высоко ценят это обстоятельство, я тоже не захотел выказать небрежение по отношению к своему господину и умалить его значение. Но так как он отказался сойти первым, и из-за такой гордыни дело затянулось на некоторое время, то я, желая положить этому конец, вынул ногу из стремени, как будто собирался слезть. Заметив это, посланный тотчас же слез с лошади, я же сошел медленно, так что он был недоволен мной за этот обман…
   …Итак, выехав из литовского городка Дубровно, лежащего на Борисфене[14], и сделав в тот день восемь миль, мы достигли границ Московии и переночевали под открытым небом. Мы настлали мост через небольшую речушку, переполненную водой, рассчитывая выехать отсюда после полуночи и добраться до Смоленска, потому что от въезда в княжество Московию, т. е. от его рубежа, город Смоленск отстоит только на двенадцать немецких миль. Утром, проехав почти одну немецкую милю, мы встретили почетный прием; продвинувшись затем едва с полмили оттуда, мы терпеливо переночевали в назначенном нам месте под открытым небом. На следующий день, когда мы опять продвинулись на две мили, нам назначено было место для ночлега, где наш провожатый устроил нам изрядное обильное угощение. На следующий день, а это было вербное воскресенье (25 марта), хотя мы и наказали нашим слугам нигде не останавливаться, а ехать с поклажей прямо в Смоленск, все же, проехав едва две немецкие мили, мы нашли их задержанными в месте, назначенном для ночлега. Так как московиты видели, что мы направляемся дальше, то стали умолять нас, чтобы мы по крайней мере отобедали, и их пришлось послушаться, ибо в этот день наш провожатый пригласил возвращавшихся от цесаря из Испаний и ехавших вместе с нами послов своего господина, князя Иоанна Посечня Ярославского и секретаря Симеона Трофимова. Зная причину, почему нас так долго задерживали в этих пустынях, - именно: они послали из Смоленска к великому князю уведомление о нашем приезде и ждали ответа, можно ли нас впускать в крепость или нет, - я хотел проверить их намерения и двинулся по дороге к Смоленску. Когда другие приставы заметили это, они немедленно помчались к провожатому и известили его о нашем выезде; тут же вернувшись, они просят нас, присоединяя к просьбам даже угрозы, чтобы мы остались. Но пока они бегали туда и обратно, мы почти прибыли к третьему месту ночлега, и мой пристав сказал мне: "Сигизмунд, что ты делаешь? Зачем ты разъезжаешь в чужих владениях по своему усмотрению и вопреки распоряжению господина?" Я отвечал ему: "Я не привык жить в лесах вроде зверей, а под крышей и среди людей. Послы вашего государя проезжали через державу моего господина по своему усмотрению и их провожали через большие и малые города и селения. То же самое пусть будет позволено и мне. И нет у вас на то приказа вашего господина, да я и не вижу причины и необходимости в таком промедлении". После этого они сказали, что свернут немного в сторону, ссылаясь на то, что уже надвигается ночь и, кроме того, отнюдь не подобает въезжать в крепость так поздно. Но мы, не обращая внимания на выдвинутые ими доводы, направились прямо к Смоленску, где нас приняли вдали от крепости и в таких тесных хижинах, что мы смогли ввести лошадей, только выломав предварительно двери. На следующий день мы еще раз переправились через Борисфен и ночевали у реки почти напротив крепости. Наконец наместник принимает нас через своих людей, почтив нас даром: напитками пяти сортов, именно: мальвазией и греческим вином, остальное были различные меда, а также хлебом и некоторыми кушаньями. Мы оставались в Смоленске десять дней, ожидая ответа великого князя…
   …Цесарский посол, граф Леонард Нугарола, чуть было не утонул на второй день по выезде из Смоленска. Именно когда я стоял на мосту, вот-вот готовом уплыть, и следил за переправой поклажи, лошадь под графом упала, сбросив его на покрытый водой берег. Два пристава, стоявшие тогда ближе всех к графу, даже ногой не шевельнули, чтобы подать ему помощь, так что если бы другие не прибежали издалека и не помогли бы ему, все было бы кончено. В тот день мы добрались до одного моста, через который граф и его люди переправились с величайшей опасностью. Видя, что повозки не поспеют за нами, я остался по сю сторону моста и вошел в дом крестьянина. Убедившись, что пристав слишком нерадиво заботится о нашем пропитании, так как, по его словам, он отправил съестные припасы вперед, я сам купил еду у хозяйки, она продала ее охотно и за умеренную цену. Как только пристав узнал об этом, он тотчас же запретил женщине продавать мне что бы то ни было. Заметив это, я позвал гонца и поручил ему передать приставу, чтобы тот или сам заблаговременно заботился о пропитании или предоставил мне возможность покупать его; если он не станет делать этого, то я размозжу ему голову. "Я знаю, - прибавил я, - ваш обычай: вы набираете много по повелению господина вашего, и притом на наше имя, а нам этого не даете. Да еще и не позволяете нам жить на свои средства". Я пригрозил сказать об этом государю. Этими словами я поубавил ему спеси, и впоследствии он не только остерегался меня, но даже стал несколько благоговеть передо мной…
   …Наконец, 26 апреля мы достигли Москвы. Когда мы находились на расстоянии полумили от нее, нам навстречу выехал, спеша и обливаясь потом, тот старый секретарь, который был послом в Испаниях, с известием, что его господин выслал нам навстречу больших людей, - при этом он назвал их по имени, - дабы они подождали и встретили нас. К этому он добавил, что при встрече следует сойти с коней и стоя выслушать слова их господина. Затем, подав друг другу руки, мы разговорились. Когда я, между прочим, спросил его, отчего это он так вспотел, он тотчас ответил, повысив голос: "Сигизмунд, у нашего господина иной обычай службы, чем у твоего"…
   …Мы тут же сели на лошадей и двинулись в сопровождении большой свиты; около крепости нас встретили такие огромные толпы народа, что мы едва, великими трудами и стараниями телохранителей, могли пробраться сквозь них. Ведь у московитов такой обычай: всякий раз как надо провожать во дворец именитых послов иностранных государей и королей, то по приказу государеву созывают из окрестных и соседних мест низшую знать, наемников и воинов, запирают к тому времени в городе все лавки и мастерские, прогоняют с рынка продавцов и покупателей, и, наконец, отовсюду собираются граждане. Это делается для того, чтобы столь неизмеримое количество народу и толпы подданных свидетельствовали перед иностранцами о могуществе государя, а столь важные посольства иностранных государей - перед всеми о его величии…
   …Государь сидел с непокрытой головой на более высоком и почетном месте у стены, на которой сверкало изображение какого-то святого, справа от него на скамье лежала шапка-колпак, а слева - палка с крестом, т. е. посох, и таз с двумя рукомойниками, поверх которых было положено полотенце. Говорят, что, подавая руку послу римской веры, государь считает, что подает ее человеку оскверненному и нечистому, а потому, отпустив его, тотчас моет руки. Напротив государя, пониже, там стояла еще одна скамья, приготовленная для послов. Государь, после того как ему был оказан почет, как уже сказано выше, сам пригласил нас туда мановением и словом, указуя рукой на скамью. Когда мы с того места по очереди приветствовали господина, то при этом был толмач, переводивший нашу речь слово в слово. Услышав между прочим имена Карла и Фердинанда, государь вставал и сходил со скамьи, а выслушав приветствие до конца, спросил: "Брат наш Карл, избранный римский император и высший король, здоров ли?" Пока граф отвечал: "Здоров", государь тем временем взошел к скамье и сел. То же самое по окончании моего приветствия спрашивал он у меня про Фердинанда. Затем он подзывал нас, сначала одного, потом другого к себе и говорил: "Дай мне руку", а взяв ее, прибавлял: "По здорову ли ты ехал?" На это мы оба, согласно их обычаю, отвечали: "Дай бог тебе здоровья на многие лета: по благости божией и твоей милости по здорову". После этого он велел нам сесть. Мы же, прежде чем сделать это, в соответствии с их обыкновением поблагодарили наклонением головы на обе стороны прежде всего государя, а затем советников и князей, которые стояли, чтобы оказать нам честь. Кроме этого, послы других государей, в особенности из Литвы, Ливонии, Швеции и т. д., будучи допущены пред очи государевы, обычно вместе со своей свитой и слугами подносят каждый по отдельности дары.
   При поднесении даров соблюдается такой порядок. После того как будет изложена и выслушана цель посольства, тот советник, который ввел послов к государю, встает и четким и громким голосом во всеуслышание говорит так: "Великий господин, такой-то посол бьет челом таким-то даром", и это же самое повторяет он во второй и в третий раз. Затем таким же образом он называет имена и дары отдельных дворян и слуг. Наконец рядом с ним становится секретарь, который также тщательно отмечает имена и дары как послов, так и каждого по порядку из приносящих. Сами же они называют такие дары поминками, т. е. как бы дарами на память. Они напоминали про дары и нашим людям, но мы отвечали, что у нас нет такого обычая…
   …Вся без исключения посуда, в которой подавались кушанья, напитки, уксус, перец, соль и прочее, по их словам, сделаны из чистого золота, и, судя по весу, это, кажется, было действительно так. Есть четыре лица, каждое из которых стоит с одной из сторон поставца и держит по чаше; из них-то чаще всего и пьет государь, постоянно обращаясь к послам и приглашая их есть. Иногда он даже спрашивает у них что-нибудь, выказывая себя весьма любезным и обходительным. Среди прочего он спрашивал меня, брил ли я бороду, что выразилось одним словом: "брил". Когда я сознался в этом, он сказал: "И это по-нашему", т. е. как бы говоря: "И мы брили". В самом деле, когда он женился вторично, то сбрил совершенно бороду, чего, как они уверяли, не делал никогда никто из государей[15]. Раньше стольники одевались в далматики наподобие диаконов, прислуживающих при богослужениях, но только были подпоясаны; ныне же на них различные платья, называемые "терлик"[16], обильно украшенные драгоценными камнями и жемчугом. Обед длится иногда три или четыре часа. В первое мое посольство мы даже обедали до первого часа ночи. Ибо, как совещаясь о серьезном деле, они тратят зачастую целый день и расходятся только тогда, когда зрело все обсудят и решат, так и на пиршества и возлияния они употребляют иногда целый день и, наконец, расходятся только с наступлением темноты. Государь часто чтит пирующих кушаньями и напитками. После обеда он не занимается никакими важными делами; мало того, по окончании обеда он, как правило, говорит послам: "Теперь ступайте!" После отпуска послов те самые, кто сопровождали их во дворец, отводят их обратно в гостиницу, говоря, что им поручено быть там и веселить послов. Приносят серебряные чаши и сосуды, каждый с определенным напитком, и все стараются о том, чтобы сделать послов пьяными. А они прекрасно умеют заставить человека пить; когда у них уже не остается повода поднять чашу, они принимаются под конец пить за здоровье цесаря, брата его, государя и напоследок за благополучие тех, кто обладает, по их мнению, каким-либо достоинством или почетом. Они рассчитывают, что никто не должен, да и не может отказаться от чаши в их честь. Пьют же таким образом. Тот, кто начинает, берет чашу и выходит на середину комнаты; стоя с непокрытой головой, он велеречиво излагает, за чье здоровье пьет и чего ему желает. Затем, осушив и опрокинув чашу, он касается ею макушки, чтобы все видели, что он выпил все, и желает здоровья тому господину, за кого пьют. Потом он идет на самое высокое место, велит наполнить несколько чаш, после чего подает каждому его чашу, называя имя того, за чье здоровье надлежит выпить. Всем приходится выходить по одному на середину комнаты и, осушив чашу, возвращаться на свое место. Тот же, кто желает избегнуть более продолжительной выпивки, должен по необходимости притвориться пьяным или заснувшим, или напоить их самих, или по крайней мере, осушив много кубков, уверять, что никоим образом не может больше пить, ибо они уверены, что хорошо принять гостей и прилично с ними обойтись - значит непременно напоить их. Этот обычай соблюдается вообще у знати и тех, кому позволяется пить мед или пиво[17]. В первое посольство государь, когда по окончании дел отпускал меня после обеда, на который я был приглашен, - ведь у них принято угощать обедом как отъезжающих, так и прибывающих послов, - встал и, стоя у стола, велел подать себе чашу со словами: "Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую питаю к брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и высшему королю, и за его здоровье; ее выпьешь и ты, и все другие по порядку, чтобы ты видел нашу любовь к брату нашему Максимилиану и проч., и рассказал ему, что ты видел". Затем он подает мне чашу и говорит: "Выпей за здоровье брата нашего Максимилиана, избранного римского императора и высшего короля". Он подавал ее всем другим участникам обеда и вообще всем там стоявшим и каждому говорил те же слова. Приняв чаши, мы отступали немного назад и, преклонив голову перед государем, выпивали. По окончании этого он подозвал меня к себе, протянул руку и сказал: "Теперь ступай"…

Текст приведен по изданию:
Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988.

   Примечания:
   [1] Это утверждение не совсем точно, поскольку братья великого князя имели свои уделы.
   [2] Имеется в виду венгерский золотой (золотая монета весом ок. 3,5 г), поскольку в Русском государстве чеканились только серебряные деньги. Русский рубль равнялся двум венгерским золотым.
   [3] Здесь Герберштейн ошибся, приравняв наместничества к деревням и поместьям.
   [4] Василий Третьяк Васильевич Долматов (ум. 1517) - дьяк, участник нескольких посольств в Европу в 1495-1511 гг. Описанный эпизод относится, видимо, к 1514 г.
   [5] Флорин - золотая монета, бывшая в обращении в странах Центральной и Восточной Европы того времени (венгерский золотой, немецкий гульден).
   [6] Иван Иванович Засекин, из рода ярославских князей, был послом к императору Карлу V в 1524-1526 гг.; Семен Борисович Трофимов - дворцовый дьяк, участник того же посольства.
   [7] Так европейцы традиционно называли р. Дон.
   [8] Русская пядь - расстояние между расставленными большим и указательным пальцами.
   [9] Фунт - ок. 400 г.
   [10] Это известие проверке источниками не поддается.
   [11] Холопий город находился в 2 милях от г. Углича на р. Мологе и был в те времена крупным центром торговли.
   [12] Центенарий - центнер (100 кг).
   [13] Дукат - золотая монета, использовавшаяся в странах Южной, Западной и Центральной Европы XVI в.
   [14] Так европейцы традиционно называли р. Днепр.
   [15] По свидетельству современников, Василий III пошел на такое нарушение обычаев в угоду своей второй жене, литовской княжне Елене Глинской.
   [16] Далматик - одежда типа мантии или накидки с широкими рукавами, сходная с более поздним архиерейским одеянием, но более короткая. Терлик - род старинного длинного кафтана с перехватом на поясе или лифом.
   [17] Рядовое население страны имело право варить пиво и употреблять его не более 7-8 раз в году - в большие церковные праздники.