Ростки капитализма, явленные в увеличении денежного состояния граждан прежде всего наиболее богатых и развитых университетских городов - Флоренции, Падуи, Пизы, определяют многочисленные интенции понимания, которые, как муравьи, начинают расползаться из средневекового храма-муравейника по шумным стогнам раннего Возрождения в замки и дворцы, возводимые поначалу добрыми католиками, а позднее, по их образцу, лютеранами и кальвинистами. Произошло то, что на российского историка произвело впечатление "взрыва понимания всего существующего как эстетической предметности": "От этого возрожденческого человека, - переживал А. Ф. Лосев, - очевидно, можно было ожидать что угодно. Но так оно и было. Эти люди часто сами не понимали, на что они способны и что они делают, не говоря уже о том, что они совсем не знали того, чего не надо делать" [109, с. 711-712]. При этом наиболее важным и целостным оставалось прежнее монотеистическое понимание триединого Духа, который сотворил мир, но Дух, ранее потусторонний, запредельный миру, постепенно стал посюсторонним, превратился в окружающее человека величество природное и культурное. "Думаю, - утверждает Простец Николая Кузанского в диалоге "Об уме", - что душой мира Платон назвал то, что Аристотель - природой. Я же понимаю так, что эта душа и эта природа есть не что иное, как Бог, всё во всём создающий, кого мы называем spiritum universorum ("духом всеобщего")" [132, с. 129]. Тогда и мир, в соответствии со средневековой перипатетической традицией, оказывается вечным, таким же, как и сам Творец: единое, по мнению Кузанца, есть всё, - и понимание, обращённое к Духу, возвращается к миру.
Однако это уже другой мир - мир иллюзии-перспективы, тот, что открывается человеческому глазу, "универсальному судье всех тел" (Леонардо да Винчи), а не уму. Он, по мысли Николая Коперника, неизмерим и подобен бесконечности: Земля больше не является его центром, но движется по "Великому кругу", размером которого тем не менее можно пренебречь по сравнению с бесконечным пространством Вселенной. С понимания движения "этой мировой звезды, на которой мы обитаем", как считает Дж. Бруно, перед человеком открываются "врата понимания истинных принципов естественных вещей" - мир снова одушевляется и в нём появляются бесконечные предметы [31, с. 701]. Божественная реальность утрачивает статус высшего тождества бытия и мышления, единого и конечного - Кузанец называет Богом тождество единого и бесконечного, совпадение противоположностей. Дж. Бруно учит наблюдать "первое и наилучшее начало, которое есть всё то, что может быть, и оно же не было бы всем, если бы не могло быть всем" [30, с. 242]. Спускаясь по лестнице природы, он обнаруживает, что и духовная, и телесная субстанции сводятся к одному бытию и одному корню, который и предстоит одолеть разумом, понять. Секуляризация христианского духа исключает возможность возвращения к античной интенции понимания одухотворённого космоса: материя ставится выше формы, беспредельное считается совершеннее предела, становление и возможность значимы более, чем неподвижная действительность.
В ходе церковной Реформации, сокрушая земную и небесную иерархию субстанций, Лютер обличает язычество, насаждаемое в университетах, где "царит распущенность, священному писанию и христианской вере уделяется мало внимания; в них единолично властвует - затмевая Христа - слепой языческий наставник Аристотель. И я советовал бы полностью изъять книги Аристотеля: Physicorum, Metaphysica, De Anima, Ethicorum, которые до сих пор считались лучшими, вместе со всеми другими, славословящими естественные вещи, хотя на основании их нельзя изучить ни естественные, ни духовные предметы... Я осмеливаюсь сказать, что (любой) гончар имеет более глубокие знания о естественных вещах, чем можно почерпнуть из книг Аристотеля. Моё сердце скорбит, что проклятый, высокомерный, лукавый язычник своими лживыми словами совратил и одурачил столь многих истинных христиан" [114, с. 68]. В протестантизме происходит окончательное разделение веры и понимания: Бог является предметом веры, а не понимания - разуметь же человек способен только посюстороннее, земное. Поэтому усилия человеческого разума направлены на практическую жизнь, трудовую аскезу, которая в протестантизме заменяет монашество.
В эту же эпоху сохраняются представления о доминировании веры над пониманием, а значит, интенция понимания Духа, который сотворил мир, продолжает существовать в несколько "отредактированном" виде и в пантеистическом миропонимании. Так, кардинал католической церкви Николай Кузанский в трактате "Об учёном незнании" высказывает точку зрения, созвучную святоотеческому учению Ансельма Кентерберийского:
"Всякий человек, желающий подняться до познания чего-либо, необходимо должен верить в то, без чего он не может подняться. Как говорит Исайя: "Если не поверите, то и не поймёте".
Вера включает в себя всё, что умопостижимо. Разум, в противовес этому, есть то, что включает вера. Разум направляется верой, а вера раскрывается разумом. Где нет здоровой веры, там нет и настоящего разумения" [132, с. 126].
И это несмотря на то, что, по мнению того же Кузанца: "Дух, о котором мы говорим, распространён в ограниченном состоянии по всей Вселенной и в каждой её части. Его-то и называют природой. Природа есть, так сказать, то, что содержит все вещи, кои себя производят благодаря движению" [132, с. 120]. Другой мыслитель раннего Возрождения итальянский философ-неоплатоник Марсилио Фичино учит, что "в природе следует усматривать разумную основу, жизненный источник, благое начало, или же изначальное благо, где находится субстанция разумная, живая и благая, или же разум, жизнь, благо, или же жизненный разум, разумная жизнь, умопостигаемое и живое благо, или же первоединство блага, источник жизни, основа разума" [181, с. 244-245]. Наконец Дж. Бруно превосходнейшим логиком объявляет того, кто все мысли свёл бы к одной: "Здесь заключается степень умов, ибо низшие из них могут понять много вещей лишь при помощи многих видов, уподоблений и форм, более высокие понимают лучше при помощи немногих, наивысшие совершенно при помощи весьма немногих. Первый ум в одной мысли наисовершеннейшим образом охватывает всё; божественный ум, абсолютное единство, без какого-либо представления сам есть то, что понимает, и то, что понято" [31, с. 696].
Таким образом, уже во второй половине XV в. природа рассматривается и называется "субстанцией разумной, живой и благой", а к концу XVI в. "понимание неделимости" выступает единственно возможным пониманием субстанции и сущности в философии бесстрашного Ноланца. Утверждение о субстанциальности природы и обусловленный им гносеологический постулат о том, что "природа нисходит к произведению вещей, а интеллект восходит к их познанию по одной и той же лестнице" [там же], сделали возможными исключение Духа из природы и формирование новой - экспериментально-технологической - интенции понимания мира, что, в свою очередь, привело к переходу от онтологического к гносеологическому миропониманию и ознаменовало наступление эпохи буржуазных революций.
Человек эпохи Возрождения - это не только творец прекрасных статуй и полотен, приписывающий все заслуги исключительно своему таланту и способностям, это ещё и калькулятор, который безостановочно подсчитывает прибыли и затраты своих предприятий, "ведь если возрожденческие деятели прямо и не были деятелями буржуазно-капиталистической формации, - отмечал А. Ф. Лосев, - то во всяком случае они были её прямыми предшественниками и её, так сказать, прямыми родителями" [109, с. 63]. Так же, как богатства земные, если бы мог, этот купец, ремесленник, подмастерье подсчитал бы и богатства небесные. Возрождение античного строя мысли и чувствования касалось только светской стороны жизни и было отвлечено от какой бы то ни было морали и аскетизма.
Дух, который стал миром, достиг своего наивысшего воплощения в человеке: так, по мнению Леонардо да Винчи, "живописец является властелином всякого рода людей и вещей", конечно же, в эстетическом смысле, что, впрочем, не мешает ему чувствовать себя равным Богу: "Если живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти породить их, а если он пожелает увидеть уродливые вещи, которые устрашают, или шутовские и смешные, или поистине жалкие, то и над ними он властелин и Бог" [103, с. 309]. Марсилио Фичино, убеждённый, что "наше познание измеряется нашей способностью понимать" [181, с. 254], убеждён так же и в том, что человек способен создавать сами светила - для этого ему необходимы лишь соответствующие орудия и небесный материал. "Глубокая магия, - по мнению Джордано Бруно, - заключается в умении вывести противоположность, предварительно найдя точку объединения" [31, с. 697], и потому с целью познания наибольших тайн природы Ноланец призывает рассматривать и наблюдать минимумы и максимумы противоречий и противоположностей.
Кризис подобного понимания не заставил себя ждать. Если античная и средневековая интенции понимания просуществовали более тысячи лет каждая, то пантеистическому, отождествляющему противоположности и крайне индивидуализированному пониманию Ренессанса хватило двухсот, чтобы осознать всю свою антиномику и несостоятельность.
"У Вийона имеется стихотворение, - подводит итог эстетики Ренессанса А. Ф. Лосев, - где он говорит о том знании вещей, которое дала ему жизнь. Он знает и понимает решительно всё на свете. И только одного он не понимает - это самого себя. Здесь возрожденческая личность, так высоко ставившая свои собственные знания, а также и глубины своего собственного самоутверждения, несомненно, приходит к признанию краха такого напряжённого индивидуализма. Из этого признания невозможности понять самого себя наряду с пониманием всего окружающего мы приведём последнее четверостишие:
| Я знаю, как на мёд садятся мухи, Я знаю Смерть, что рыщет, всё губя, Я знаю книги, истины и слухи, Я знаю всё, но только не себя. (Пер. И. Эренбурга)" [109, с. 601].
|
А. Ф. Лосев цитирует и другое стихотворение Ф. Вийона - "Балладу поэтического состязания в Блуа". Это полный тупик желания "всех превзойти", из которого никакая, пусть даже самая выдающаяся личность не может докричаться до другой. В противоречиях, сформулированных Ф. Вийоном, слышны отголоски "умудрённого неведения" Кузанца с его рассуждением о том, что на вопрос "есть ли Бог?" следовало бы отвечать, что "он ни есть, ни не есть, ни - есть и не есть":
| От жажды умираю над ручьём. Смеюсь сквозь слёзы и тружусь играя. Куда бы ни пошёл, везде мой дом, Чужбина мне - страна моя родная. Я знаю всё, я ничего не знаю. Мне из людей всего понятней тот, Кто лебедицу вороном зовёт. Я сомневаюсь в явном, верю чуду. Нагой, как червь, пышнее всех господ, Я всеми принят, изгнан отовсюду. |
Тезисы и антитезисы "Баллады" ничем не разрешены, они с дрожью обнажают "острую и безнадёжно трагическую антиномику ничем не сдерживаемого индивидуализма" [109, с. 603]. Мы видим, что возможности понимания непоправимо истощены: "Но как понять, где правда, где причуда? // И сколько истин? Потерял им счёт". Возрожденческому герою остаётся одно - испытав столько горя, ведь иллюзия понимания ничего, кроме бед, не приносит, вернуться к прежней, веками проверенной, устоявшейся и "отшлифованной" интенции понимания Духа, трансцендентного миру. "Да внидет в рай его душа!", - такую эпитафию пожелал себе знаменитый поэт и бродяга Ф. Вийон. По меткому замечанию Р. Л. Стивенсона, "он стал вором (так же как мог бы стать наитишайшим буржуа) силой всемогущего случая, который управляет судьбой гусей и ослов во образе человеческом", и в тех случаях, "когда дело доходило до крайности, нищий брал в нём верх, а гениальность отступала назад в смятении" [171, с. 57, 67].
Интенция понимания Духа, ставшего миром, и вырастающая на её основе интенция понимания этого мира в отрыве от Духа великолепно выражены в стихотворении Н. С. Гумилёва "Болонья". О взглядах любовников он говорит аллегорически, в совершенном пантеистическом тоне: "А любовь глядит и торжествует", будто бы сама идея любви воплотилась в них. И тут же:
| Но вино, чем слаще, тем хмельнее, Дама, чем красивей, тем лукавей, Вот уже уходят ротозеи В тишине мечтать о высшей славе. |
Действительно, в эпоху Возрождения начались прения о приоритете, "о высшей славе" - архитекторы и художники, ювелиры и юристы, писатели и учёные заняли место античных героев и средневековых святых. При этом так же не подлежит сомнению, что имели место и "мудрые думы" и личностное самоутверждение человека, появлялись титаны мысли, чувства и дела - словом, происходил "великий мировой переворот, не известный никакому иному периоду предыдущей человеческой истории" [109, с. 63]:
| И они придут, придут до света С мудрой думой о Юстиниане К тёмной двери университета, Векового логовища знаний. Старый доктор сгорблен в красной тоге, Он законов ищет в беззаконьи, Но и он порой волочит ноги По весёлым улицам Болоньи. |
Человечество стояло на грани открытия великих законов природы - мира, не знающего иного руководства, кроме собственного, само собой разумеющегося и самому себе установленного. Творческий Дух, эта безусловно высшая ценность Возрождения, к пониманию которой были устремлены не только интеллектуальные взоры, но и волевые усилия лучших представителей эпохи, из надлунного мира снизошедши в мир подлунный, был превознесён в лице человека-творца, но вместе с тем принижен до практического дерзания и обмирщён.
| назад | к оглавлению | дальше |