А насчет будущего дело обстоит просто. Будущее на стороне тех, кто исполняет свой долг.    Хосе Марти

   "Че" - слово из языка индейцев гуарани, там оно означает контакт человека с вещным миром или с другим человеком. "Че!" - значит "Есть контакт!"
   Известный в мире Эрнесто Гевара Серна, родившийся в городке Росарио, Аргентина, жил 39 лет и был убит в поселке Игера, Боливия, известный людям как Эрнесто Че Гевара.
   Слово, означавшее связь с миром, стало частью его имени. Стало его именем. "Че!" - безоглядный порыв к другому человеку. Вот что такое "Че".
   Студент в Буэнос-Айресе, ищущий свою философию в благоговении перед всем живым. Врач, с комическим энтузиазмом лечащий друзей от чего угодно. Грустноглазый юноша, гоняющий футбол с прокаженными. Яростный защитник Гватемальской, один из вождей кубинской, трагический мессия боливийской революции. Длинноволосый повстанческий команданте. Полпред Кубы в "третьем мире, директор Национального банка, люто ненавидимый всеми денежными мешками. Книжник, без устали штудирующий "Капитал" Маркса. Поэт, страстный поклонник Гарсио Лорки и Пабло Неруды. Революционный теоретик, чьи книги горели в костре, зажженном фашистами в саду Неруды. Памятник в Чили, отлитый из меди при Альенде и отправленный в переплавку Пиночетом. "Самый совершенный человек нашей эпохи" для антибуржуазных бунтарей 60-х. Для контрреволюционеров "Чингисхан". И "Христос с автоматом" для революционных идеалистов.
   Это - Че.
   Им владела жажда пространства. В молодости он исколесил чуть ли не всю Латинскую Америку: Чили, Перу, Колумбия, Венесуэла, Боливия, Эквадор, Панама, Коста-Рика, Никарагуа, Сальвадор, Гватемала, Мексика…
   В одном из его писем к родителям легкой тенью мелькает образ литературного героя, в котором альтруизм впервые был узаконен как норма человеческого поведения, -образ Странника на коне: "Сквозь пыль, поднятую копытами Росинанта, я видел маленькую звезду".
   Удивительное это зрелище - звездные метели латиноамериканских ночей. И удивительное чувство: кажется, будто ты накоротке со Вселенной. Вспыхивают и гаснут на этом ветру звезды, искры костров, взгляды друзей.
   В одну из прохладных июльских ночей 1955 года Эрнесто познакомился с Фиделем Кастро.
   Контакт был полным. По словам Эрнесто, Фидель - исключительный человек - настоящий мыслитель, с железной волей, с выражением грустной твердости на лице. В свою очередь, 27-летний аргентинский врач поразил кубинского политика сочетанием импульсивности с тонкой аналитичностью, осмысленным радикализмом, пожалуй, более глубоким, чем у Фиделя в то время.
   Эрнесто потом часто вспоминал эту встречу.
   То, как они проговорили много часов и не заметили их течения.
   Вспоминал свое радостное настроение.
   И воздух Мехико, в котором ему дышалось так легко.
   И это задумчивое ночное рукопожатие, естественное, как бесконечность.
   "Я присоединился к мятежному майору, с которым меня с самого начала связывали узы романтической симпатии, как любителя приключений, и мысль о том, что стоит умереть на чужом берегу за столь чистый идеал".
   Вместе с Фиделем они были полны решимости дать последний бой жалкой посредственности, которая владела Кубой.
   Издалека путь кубинской революции выглядит романтически-спрямленным. Десятки - стиснув зубы, сотни - в надежде, тысячи - на марше, миллионы - обнявшись на праздничных площадях - скандируют: "Революсьон! Революсьон!"
   Так в кинокадрах.
   Голод и жажда, тяжелые переживания, изматывающие бои, длительные рискованные переходы. Чувство заброшенности. Вера в победу.
   Так в памяти бойцов.
   Верно писал Хэмингуэй: "Не бывает, чтобы что-нибцдь одно было правдой. Все правда."
   Из 82-х участников экспедиции "Гранмы", высадившихся на побережье, 70 были убиты, взяты в плен или просто ушли. Осталось 12. Они-то и соединились в горах несколькими днями спустя, чтобы начать. Мужество, сознательность и преданность революции сделали их стойкими солдатами. Стойкость была им нужна, как хлеб, как вода. Численно противник всегда превосходил их на порядок, а то и на два. Решить дело могло только моральное превосходство. Их девизом стали слова: "Родина или смерть!"
   Вдали от дома, вдали от любимых на лицах бойцов вдруг возникал отблеск суровой сентиментальности. Отблеск, не больше. Он быстро гас, и они опять замыкались в себе, задумчивые и скромные. Скромность - это когда человек понимает, что в одиночку он ровно ничего не стоит.
   В Сьерра-Маэстре Че не только сражался, но и лечил раненых, редактировал газету, рыл окопы, таскал на себе грузы. Он был требовательным командиром, а также добросовестно тянул солдатскую лямку.
   Никогда не терял бодрящего чувства самоиронии:
   "Мое участие в этом бою было незначительным и отнюдь не героическим - те немногие выстрелы, которые прозвучали, я встретил не грудью, а совсем наоборот".
   Следовал сформулированному им самим правилу: не отступать перед опасностью, смело смотреть ей в глаза, вступать с ней в единоборство, даже дразнить ее, как тореро - быка.
   Участвовал в десятках сражений, неизменно проявляя хладнокровие и решительность.
   Генеральное наступление на столицу осуществляли две колонны. Во главе одной шел Камило Съенфуэгос. Другую вел Че. Когда 2 января 1959 года они вступили в Гавану, Фидель назначил Че военным комендантом крепости Кабанья, построенной еще испанцами у входа в Гаванскую гавань. С точки зрения гарантий от контрпереворота, охраны завоеваний революции, крепость эта значила для кубинцев примерно то же, что для нас Петропавловка и Кронштадт, вместе взятые.
   Впереди ждали испытания новыми боями. И властью. Коридоры власти - не поля сражений. Здесь климат иной, и не все революционеры его выдерживают. Некоторые ржавеют. Живые и трепетные ценности окостеневают. Слово "товарищ", указывающее на единомышленника, единоверца, превращается в субординационную приставку. Коллектив, народ - в подножие личного монумента.
   Че бесконечно презирал тех, кто пытался "делать капитализм при социализме". Хорошим лекарством от бюрократизма считал физический труд. Будучи министром промышленности, рубил тростник, разгружал пароходы, очищал от мусора заводские территории, строил жилье для рабочих. Требовал от "революционных чиновников" 240 часов физического труда в квартал, значит, 80 в месяц, 20 в неделю. Сам набирал 240, это была его норма.
   И никакого чинопочитания, никаких привилегий. Ни вилл, ни гонораров, ни доппайков.
   Ему было близко ленинское понимание природы вождя: "Такой же, как все, один из них…"
   Он был среди них на фабриках, строительных площадках, в поле, на улице, на стадионе, у семейных очагов, в казармах, в учреждениях, на рынках, в магазинах. Его окликали громко, азартно, по-дружески. Его окликали: "Че!" Он не был похож на монумент. Какой же это монумент, если в него влюблены поголовно все девушки Латинской Америки!
   Его очень любили у нас.
   7 ноября 1960 года Че стоял на трибуне Мавзолея, а Красная площадь вся пульсировала в революционном ритме "Марша 26-го июля", исполненная его движущей силы.
   Он сказал о нашей революции: "Эта дата принадлежит всем".
   Но ведь и кубинская революция принадлежала нам, принадлежала нашей юности. Как Гагарин. Как Че. Как оба они вместе, живые символы 60-х.
   Он был дружен с Гагариным.
   В юности у человека дух захватывает от горных далей судьбы. По мере того, как человек выполняет свою жизненную задачу, судьба становится простой, как привычка к работе. Его работой была революция. Тут он был мастер. Уже рано к нему пришла и с годами окрепла спокойная уверенность в своем мастерстве. Эта его уверенность неизменно производила сильное впечатление на политических партнеров, объезжал ли он европейский "социалистический континент", беседовал ли по-приятельски с президентом Бразилии или, находясь в Китае и Японии, имел дело с замысловатой дипломатией Востока.
   В декабре 1964-го Че представлял Кубу на XIX сессии Генеральной Ассамблеи. Он ошарашил респектабельных господ в смокингах, поднявшись на мраморную трибуну ООН в своей зелено-оливковой форме майора Повстанческой армии (комбинезон, свободные штаны, заправленные в зашнурованные бутсы). Говорил гневно и просто. Представляемое им правительство было свободно от рабского подчинения североамериканскому империализму, более того, оно вступило с ним в открытую революционную борьбу. Своим выступлением, смеялся потом Че, я доставил небольшую головную боль противникам. На самом деле, голова у них болела сильно. В его лице выступал посланец не только социалистической Кубы, но и всего латиноамериканского непокорного континента.
   Латинская Америка - это была его родина.
   "Чувствую страдание и голод не только народных масс, любой латиноамериканской страны, но и любого другого народа на земле…"
   С начала 50-х возрождается идея латиноамериканской солидарности, главная в учении вдохновенного пророка и мученика кубинской революции. Хосе Марти. "Мы все - от Рио Браво до Огненной Земли - единый народ. Это наша Америка".
   В лице Че идея единения латиноамериканцев нашла своего самого убежденного, самого горячего сторонника. Это был шаг человека к общечеловеческому мировосприятию. К планетарному мышлению можно прийти вместе с борющимся классом и вместе с угнетенным континентом.
   "Пролетарский интернационализм есть не только долг, но и революционная необходимость. Разве не верно, что наше братство преодолевает расстояния, различия в языке и отсутствие культурных связей и соединяет нас в борьбе?
   Разве не должен японский рабочий чувствовать себя ближе к аргентинскому труженику, боливийскому шахтеру, эксплуатируемому рабочему "Юнайтед фрут компани" или кубинскому рубщику сахарного тростника, чем к японскому самураю?"
   "Где бы я ни находился в Латинской Америке, я не чувствовал себя иностранцем. В Гватемале я чувствовал себя гватемальцем, в Мексике - мексиканцем, в Перу - перуанцем, как теперь кубинцем на Кубе, и здесь, и всюду - аргентинцем".
   Че было 37 лет, когда его душевное беспокойство возросло. Он как бы услышал зов судьбы: "Наше поколение есть поколение жертвующих собой".
   Нужна была жертва.
   В ранней юности он оказался у постели умирающей старухи, и потом всю жизнь вспоминал эти затухающие глаза, в которых стыла раболепная просьба о прощении, мольба о помиловании, обращенная в пустоту. Волнуясь, пишет он в своем дневнике: "В такие минуты особенно отчетливо постигается трагедия трудящихся всего мира. До каких пор будет существовать такое положение, основанное на кастовости?"
   Почему именно сейчас делает он свой последний выбор?
   Он обладал даром чувствовать чужую боль острее, чем свою собственную. Масса людской боли неодинакова во все времена. Может быть, в этот момент стало ее в избытке.
   Вокруг его неожиданного исчезновения враги сплели целую паутину домыслов и версий:
   Разругался с Фиделем?
   Арестован, бежал, убит?
   Разочаровался в революции и занялся литературой?
   Впал в отчаяние и покончил с собой?
   Обеспокоены были друзья:
   Где Эрнесто? Почему не отозвался он на смерть матери, на ее последний звонок?
   Лишь полтора года спустя след его отыскался в Боливии.
   Боливия…
   Что ему было до ее метисов и индейцев? Какое ему дело до ее шахтеров и крестьян? Зачем эта борьба в одиночку в богом забытом захолустье: быстро зарастают в боливийских джунглях шрамы боев, не найдешь теперь ни партизанских троп, ни могил бойцов, ничего не осталось.
   Можно было и не пытаться.
   Но тогда как же жить - вопреки собственному пониманию мира?
   Че был убежденным сторонником метода партизанской войны. И не без оснований. Уже победил Алжир, уже горел Вьетнам, уже встали на путь герильи португальские колонии в Африке. "Пусть будет два, три, …много Вьетнамов!" - этот призыв Че относился прежде всего к Латинской Америке и носил ярко выраженный антиимпериалистический антисевероамериканский характер. Че глубоко верил в революционное будущее Латинской Америки. Этому себя отдавал.
   "Фидель!
   Я прощаюсь с тобой, с товарищами, с твоим народом, который уже стал моим.
   Я официально отказываюсь от своего поста в руководстве партии, от своего поста министра, от звания майора, от моего кубинского гражданства.
   Я считаю, что работал достаточно честно и преданно. Будучи рядом с тобой, я ощущал гордость от того, что принадлежал к нашему народу в самые яркие и трудные дни.
   Я уношу с собой на новые поля сражений веру, которую ты в меня вдохнул…
   Знай, что я испытываю одновременно радость и горе, я оставляю здесь самые светлые свои надежды…
   Я не оставляю своим детям и своей жене никакого имущества, и это не печалит меня. Я ничего не прошу для них…"
   "Дорогие старики!
   …Снова, облачившись в доспехи, я пускаюсь в путь.
   … Многие считают меня искателем приключений, и это так. Но только я искатель приключений особого рода, из тех, что рискуют своей шкурой, чтобы доказать свою правоту.
   …Я любил вас крепко, только не смел выразить свою любовь".
   "Дорогие Ильдита, Алеидита, Камило, Селия и Эрнесто!
   Если когда-нибудь вы прочтете это письмо, значит, меня не будет среди вас.
   Вы мало что вспомните обо мне, а малыши не вспомнят ничего.
   Ваш отец был человеком, который действовал согласно своим взглядам и, несомненно, жил согласно своим убеждениям.
   Растите хорошими революционерами. Учитесь много, чтобы овладеть техникой, которая позволяет властвовать над природой. Помните, что самое главное - это революция.
   И главное, будьте всегда способными самым глубоким образом почувствовать любую несправедливость, совершаемую где бы то ни было в мире".
   Долго, тщательно и в абсолютной тайне готовился этот отряд.
   Ядро его составили 17 кубинцев, люди упорной, испытанной воли, прошедшие школу партизанской войны.
   На юго-востоке Боливии, на реке Ньянкауасу, разбили они свой интернациональный лагерь. Отсюда отправились в первый поход, длившийся 48 дней.
   "Огромной красной стрелою пронзаешь сердце бушующих сельв…" - писал Гильен. Красиво и масштабно - для истории. А соленый пот, разъедающий царапины, в кровь стертые ноги, горечь во рту и болезненные схватки в желудке - это не для истории. Через это просто надо пройти.
   Все это время Че страдал от астмы. Она трепала его беспощадно. Приступы астмы мучительны не только в физическом, но и в психологическом отношении. Возникает знобящее удушье, из которого невозможно вырваться, тяжкое ощущение запертости в себе. Приходится постоянно превозмогать себя, это сильно изматывает.
   Раз он не сдержался.
   Лошадка под ним шла, спотыкаясь, и не слушала его. В приливе необъяснимого раздражения он выхватил из-за пояса охотничий нож и вонзил его в шею лошади. Опомнившись, собрал товарищей вокруг себя. "Мы в трудном положении, - сказал он. - Я превратился в человеческое отребье… Бывают минуты, когда я теряю контроль над своими действиями".
   В другой раз он ударил бойца, что может быть сделано лишь в состоянии бессильного гнева.
   Молодой партизан уже другой страны, в другое время рассказывал о том, как сельва убивает надежду в людях. Как живет своей жизнью эта глухая стена, в которой нет просвета, а только заросли - лес сверху, снизу и по бокам. Вырубленный, он прямо на глазах начинал расти вновь, и опять, и снова, и так всегда. И все время шел дождь. Люди скользили, падали, поднимались. Их мучили голод, комары, одиночество.
   Когда стало невыносимо трудно, вспоминает этот парень, я вновь вспомнил о Че.
   И тогда в бойца влились новые силы. И одиночество померкло в свете братства. Ведь обмолвился же Фидель в разгаре кубинской герильи: "Необходимо сеять семена братства".
   Всего боливийская экспедиция длилась 11 месяцев.
   С каждым днем все безвозвратнее рушились первоначальные расчеты Че. Ряд частных побед не завершался сколько-нибудь значимым общим успехом. Нарастала изоляция. Поддержки со стороны рабочих не было. Крестьяне шарахались от них, как от зачумленных, а иные становились предателями. Левые силы страны были разобщены. Апатия была вокруг, апатия… политическая апатия - вместо борьбы.
   Дисциплина в самом отряде падала, он терял своих лучших бойцов. Командир держался только за счет огромного перенапряжения воли.
   Из "Боливийского дневника":
   "Если нам, которые выполняют свой долг в этой маленькой точке карты мира и отдают борьбе то немногое, что мы можем дать, - нашу жизнь, - придется в один из этих дней сделать последний вздох на каком-нибудь клочке земли, ставшей уже родной, потому что она орошена нашей кровью, - пусть знают, что мы сознаем значение своих действий и считаем себя только песчинками в великой армии пролетариата, и мы гордимся тем, что переняли великий завет кубинской революции: "Какое значение имеют опасности и жертвы, выпадающие на долю человека или народа, когда на карту поставлена судьба человечества?"
   В конце сентября "рейнджеры" - боливийские спецсилы, натасканные американцами, нанесли по отряду сокрушительный удар. Дальше повстанцы только отступали, их окружили плотно, нельзя было вырваться.
   8 октября в каньоне, недалеко от Игеры, с отрядом было покончено. Может быть, это был самый короткий бой в жизни Команданте. Пуля в ноге. Винтовка, разбитая осколком гранаты. Плен. Ему связали руки. Он оглянулся.
   Там, за рекой в тени деревьев, продолжали сражаться шестеро его товарищей, которым, может быть, повезло больше, чем ему.
   Итак, отряд его был разгромлен, а сам он был ранен дважды.
   Искал ли он смерти?
   Нет. Он искал победы. Близкую трагическую развязку воспринимал как шаг к победе. "Мое поражение, - записал он однажды в дневнике, - не будет означать, что нельзя было победить. Многие потерпели поражение, стараясь достичь вершины Эвереста, и, в конце концов, Эверест был побежден".
   В хижину, где он содержался под стражей, ворвался сержант с автоматом.
   Несколько секунд длилось молчание.
   Глаза у Че были усталые, словно у боксера после ринга.
   Че с усилием встал
   Он сказал: "Стреляй".
   Раздалась автоматная очередь.
   Он умер стоя.
   Был полдень, 9 октября 1967 года.
   Он верил в будущее, и у него были последователи.
   Леонель Ругама, 20-летний никарагуанец - священник, математик, поэт, молчаливый смельчак, застреленный гвардейцами Самосы в отчаянной схватке в центре Манагуа, все повторял с убежденной твердостью - друзьям, а врагам - как важный полемический аргумент, - все повторял: "Нужно быть, как Че…быть, как Че…"
   Быть, как Че!
   И дальше, в конце 60-х, и в 70-е, когда политическая ситуация на континенте мрачно застыла, и потом, когда вновь появилась улыбка надежды, - сандинисты и сальвадорские партизаны, чилийские подпольщики и узники застенков в Парагвае, студенты в мятежных университетах и в отрядах имени Эрнесто Че Гевары, рыбаки в море, горняки в шахтах, крестьяне в полях, - в Латинской Америке, и не только в ней, - люди, разнообразные, многие, никогда не знакомые Эрнесто Геваре, один за другим присягали:
   "Быть, как Че!.."
   Видеть в счастье других условие личного счастья.
   Испытывать неистребимую потребность в справедливости.
   Быть верным революции в победе и в смерти.
   И, проваливаясь в никуда, еще только раз взмывая над самим собой, еще чувствую ослепительный, победно-торжествующий блеск солнца, но уже понимая, что к солнцу не будет возврата, шептать, даже не шептать, а мыслить, да, мыслить, - как заветное имя, как заклятье, как пароль в нескончаемое и счастливое завтра, - единственное, огнецветное, сладостное, последнее:
   "Революсьон! Революсьон!"
   Но, может быть, бойцы умирают иначе. Сначала ряд тупых толчков в грудь, потом ожидание, как бы прислушиваясь к самому себе, потом ты весь превращаешься в боль и тонешь в этой боли, и чем глубже - в боль, тем тише боль.